Руины стреляют в упор - Иван Новиков

Домик Крыживцов стоит на краю улицы Чкалова, в окружении таких же маленьких домиков. Густые сады закрывают их почти со всех сторон. Однажды, как только Юлиан пришел после работы, к нему, запыхавшись, прибежал соседский хлопец и крикнул еще с порога:

— Обыск!

У Юлиана захолонуло сердце: мина! Она лежала за иконой.

Бережно держа в руках сверток с миной, он выскочил на кухню. Перепуганная, побледневшая теща стояла там, беспомощно опустив руки, и смотрела в окно.

Гестаповцы зашли уже в соседний домик. Еще несколько минут, и они будут здесь. Вдруг Юлиан приказал:

— Мать! Быстренько раздевайся, раскудлачь волосы да ложись в постель! Быстрей, быстрей!

Обычно ласковый, вежливый со старухой, он сейчас почти силой втолкнул ее в боковушку.

— Скорей, скорей, пока они не вошли!

Дрожащими руками перепуганная женщина сорвала с себя верхнюю одежду, взлохматила волосы и залезла под одеяло как раз в тот момент, когда фашисты застучали сапогами на ступеньках крыльца. Юлиан сунул мину под подушку.

— Документы! — грозно крикнул старший гестаповец.

Юлиан быстренько достал паспорта всей семьи, аусвайсы. Брезгливо, двумя пальцами офицер взял документы, перелистал.

— Где работайт?

— На железной дороге.

Офицер повернул голову к боковой комнатке. Через открытую дверь увидел на подушке взлохмаченные волосы и бледное лицо старухи.

— Что с ней?

Юлиан немного помолчал, а затем жалобно проговорил:

— Ти-фу-с...

Гестаповца будто шилом пырнули в бок. Швырнув документы, он рывком повернулся к двери, а за ним бросились и остальные.

— Вставай, мать, спектакль кончился, — весело позвал Юлиан тещу, когда немцы по узенькому переулку почти бегом выскочили на улицу Чкалова.

— Нет, я еще полежу, — часто дыша, слабым голосом сказала старуха. — Дрожит во мне все — думала, умру со страха...

После пережитой опасности и у самого Юлиана сердце отошло не сразу. Вдруг нестерпимо захотелось есть. Хлебая затирку, напряженно думал. Хорошо, что пронесло лихо. Нужно найти какое-нибудь другое место для мин. А эту необходимо завтра же пустить в ход. Нечего откладывать. Тем более, что поезда стали чаще проходить на восток через Минск.

На следующий день вместе с Иващёнком, взяв инструменты и мину, пошел на товарную станцию. У обоих были аусвайсы железнодорожников. Да и так их хорошо здесь знали, поэтому никто не обращал на них внимания. А они долго шныряли между составами, выбирая, в какой положить мину. Самым подходящим оказался состав, нагруженный бочками с бензином. От знакомых железнодорожников, дежуривших в то время, узнали, что с товарной этот поезд должен отойти с минуты на минуту: паровоз под него уже подан. Мина рассчитана на взрыв через два часа. Все это очень подходило. Выбрали в середине состава платформу, на которой стояло больше всего бочек, подошли к ней, будто бы проверяя исправность колес, постучали для порядка молоточками и, улучив момент, когда часовой повернул в другую сторону, сунули мину между бочками.

Состав двинулся с товарной. Крыживец, Иващёнок вздохнули с облегчением. Однако радоваться было еще рано: поезд неожиданно задержали на пассажирской. Подпольщики следили за ним и напряженно ждали, когда же наконец он выйдет из города. А он все не трогался с места. Хотелось замедлить бег времени, чтобы дать этому поезду выбраться из города. Там, в поле, ему сподручней вспыхнуть пламенем. Взрыв же здесь, на станции, весьма опасен и для жителей города, и для самих подпольщиков — он вызовет подозрение гестапо. А сделать они уже ничего не могли...

Ровно через два часа глухо содрогнулась земля, и над станцией поднялся огромный столб багрового огня и черного дыма. Пожар мгновенно перебросился на другие вагоны. К составу нельзя было подступиться. Рвались все новые и новые бочки, разливая вокруг бурливое море огня.

Гитлеровцы приказали русским машинистам отгонять составы, стоявшие поблизости.

Несколько часов над станцией бушевал огонь, слышалась стрельба. Вокруг метались эсэсовцы, ища диверсантов. По городу поползли слухи, что на Минск сброшен советский десант и на железнодорожном узле идет бой...

Где бы в эту минуту ни были подпольщики, они с радостью любовались, как полыхает огнем вокзал. Значит, хорошо потрудился кто-то из их товарищей!..

Группа, работавшая в депо, не только радовалась успеху товарищей, но и сама делала все для того, чтобы паровозы чаще портились. Держались подпольщики вместе — слесари Шкляревский, Шатько, Девочко, Богатель, техник Нитиевский. Легче организовать диверсию, если рядом только свои.

В депо пригнали неисправный паровоз. Нитиевский, осмотрев его, нашел поломки даже там, где в действительности их и не было. Чем больше простоит локомотив в депо, тем меньше военных грузов перевезет он на фронт.

Работали не торопясь. Правда, делали вид, что все очень озабочены, суетились, даже покрикивали друг на друга — подгоняли, а паровоз все стоял...

Когда задержка стала очень подозрительной, кое-как отремонтировали поврежденные детали. Но перед самой отправкой Константин Девочко насыпал в подбивки букс песку.

Через два дня тот же паровоз снова притащили в минское депо.

— Что с ним? — удивленно, будто бы ничего не зная, спросил Нитиевский немецкого машиниста.

— Около Бреста буксы сгорели, — ответил тот.

Снова начался затяжной ремонт.

И так почти каждый день — если не песок, то металлические стружки, наждак каким-то таинственным для немцев образом попадали в масло или прямо на паровозные буксы, в подбивки, то вдруг в пути масло загоралось. Правда, такие диверсии не вызывали столько шума и суеты у гитлеровцев, как взрывы мин, но в общем деле и они что-то значили.

Борьба непрерывно нарастала, принимала все новые и новые формы. Тесней становилась связь железнодорожников-подпольщиков с партизанским отрядом Василя Воронянского, где комиссаром был Макаренко. Словно челнок, сновал между отрядом и железнодорожным узлом партизанский связной Саша.

О нем нужно сказать особо.

...Сколько еле приметных партизанских тропинок, проложенных совсем детскими ногами, скрывали от вражеских глаз родные белорусские леса и дубравы, пущи и перелески! Сколько раз в жару прятались в их тени юные разведчики и связные! Какими манящими, желанными и любимыми были они, леса и пущи, для партизан и зимой, когда приходилось пробираться из оккупированного города!

Среди тех, кто горячо любил родные дубравы, пущи и перелески, был и юный партизанский связной Саша. Мне неизвестно, жив он теперь или нет. Может быть, работает где-нибудь на родной земле, которую заслонял тогда своей исхудалой грудью подростка, и только иногда, в свободное время, рассказывает теперь своим детям о боевых годах. А может, погиб в бою или в застенках СД? Ни фамилии его, ни откуда он родом никто из бывших подпольщиков не знает. Только осталось в их памяти имя Саша.

Был он невысокого роста, всегда подтянутый, ловкий. Перешитая, с чужого плеча шинель его была подпоясана широким военным ремнем, из-под сдвинутой немного набок буденовки светилось круглое личико с пытливыми, любопытными глазами. Вот таким он и остался в памяти подпольщиков — маленький храбрый солдат великой партизанской армии.

Всякий раз, когда нужно было привести из города новое пополение, Александр Макаренко посылал своего юного тезку и был уверен, что все обойдется хорошо. Саша знал адреса явочных квартир. Приходил в город, устраивался и ждал, пока подпольщики подготовят и соберут людей для отправки в лес. Обычно группа подбиралась небольшая — человек семь-десять надежных, хорошо проверенных рабочих. Всем им заготавливались документы, необходимые для выхода из города. Отправка приурочивалась к базарному дню. Тогда в общей толпе крестьян и выходили в лес железнодорожники.

Саша шел впереди. Маленький, до смешного серьезный, он и походкой своей хотел быть похожим на военного. Тайна, которую он должен сохранять, сложность обстановки, в которой он действовал, придавали романтическую окраску его детским чувствам, и порой он сам, видно, не мог разобрать, то ли он действительно воюет, то ли играет в большую, тяжелую и опасную игру. Взрослые подпольщики нередко видели, как ухарски задорно блестят его глаза, как хочется ему выкинуть по-мальчишески какую-нибудь штуку. Но сложная жизнь вынуждала держать себя в узде, и мальчик быстро гасил свой задор и опять становился по-взрослому серьезным и рассудительным.

Особенно подтягивался и настораживался он при встрече с полицейскими постами и патрулями. Ни одного лишнего слова не срывалось с его губ, ни один мускул на его круглом личике не выдавал внутреннего напряжения. Смотрел Саша в глаза полицейским открыто, смело, не моргая, отвечал на все их вопросы бойко, решительно, не задумываясь, но коротко, скупо.