Борьба за Рим - Феликс Дан

Глаза Теодагада забегали из стороны в сторону, стараясь не встречать ее взгляда.

— Нехорошего гостя застаю я у тебя в этот час, король готов, — продолжала Амаласвинта. — Для короля — все спасение в его народе: слишком поздно узнала я это. Слишком поздно для себя, но, надеюсь, не поздно для моего народа. Не доверяй Византии: это щит, который раздавит того, кто станет под его защиту. Не делай того, чего требует от тебя этот человек. Я вижу, — и она указала на документ, — что вы уже заключили условие. Откажись от него, Теодагад, он тебя обманет.

Теодагад боязливо потянул к себе документ и бросил недоверчивый взгляд на Петра. Тогда византиец выступил вперед.

— Что тебе нужно здесь, бывшая королева? Тебе хочется управлять этим королем? Нет, твоя власть уже кончилась.

— Да, — подтвердил ободренный Теодагад. — Оставь нас, я буду делать то, что мне нравится. Вот смотри, я подписываю договор на твоих глазах. — И он подписал.

— Вот видишь, — с довольный улыбкой сказал Петр: — ты пришла как раз вовремя, чтобы подписаться, как свидетельница.

— Нет, — ответила Амаласвинта, грозно взглянув на них обоих, — я пришла вовремя, чтобы разрушить ваш план. Прямо отсюда я отправлюсь в народное собрание и объясню там всему народу предложения и планы Византии, а также измену этого короля.

— Но ты этим обвинишь и себя, — спокойно заметил ей Петр.

— Да, я обвиню и себя. Я разоблачу всю свою глупость, всю свою кровавую вину и охотно приму смерть, которую заслужила. Но этим самообвинением я предупрежу и подниму весь народ: вас встретит целый лес оружий, и своею смертью я спасу готов от опасности, которую навлекла на них при жизни.

И в благородном одушевлении она вышла из комнаты. Теодагад в испуге смотрел на Петра.

— Посоветуй, помоги, — пролепетал он наконец.

— Советовать? Тут только одно может помочь. Эта безумная погубит всех нас. Ни в каком случае не должна она выполнить свою угрозу. Ты должен позаботится об этом, — ответил Петр.

— Я? Что я могу сделать? Где Готелинда? Она, она может помочь! — вскричал в отчаянии Теодагад.

— Она и префект, — сказал Петр. — Пошли за ними.

— Прежде всего она не должна выходить из дворца! — вскричала Готелинда, как только узнала о случившемся. — Она не должна видеться ни с одним готом.

Готелинда торопливо вышла, чтобы поставить преданных ей людей у дверей Амаласвинты, и тотчас возвратилась назад.

— А ты, Цетег, — обратилась она к префекту, вошедшему вслед за нее, — что считаешь нужным сделать прежде всего?

— Я считаю необходимым выяснить наши желания. Видишь ли, Петр. Я больше всего люблю Италию и забочусь только о ее благе. Конечно, больше всего я хотел бы видеть ее свободною. Но это невозможно: мы не можем изгнать варваров собственными силами. Придется обратиться к помощи Византии. Но эта помощь должна быть только в самых необходимых размерах. Ни один отряд Византии не должен ступить на почву Италии прежде, чем я позову его. Мы хотим вашей защиты, но не вашей тирании. Велизарий, я знаю, стоит у берегов Сицилии. Он не должен высаживаться. Мне не нужен Велизарий. По крайней мере, не теперь. Он должен возвратиться назад. И если ты, Петр, не пошлешь ему приказа возвратиться, то я вам не союзник. Я знаю Велизария и Нарзеса и их солдатское господство. Знаю и готов, — они очень кроткие и мягкие властители. И мне жаль Амаласвинту: она была матерью моему народу. Итак, выбирай: Велизарий или Цетег. Если только Велизарий высадится, — Цетег и вся Италия станут за Амаласвинту и готов, и тогда посмотрим, удастся ли вам овладеть хоть дюймом этой земли. Если же Велизарий удалится, Цетег и вся Италия добровольно подчинятся Византии.

— Как ты смеешь, гордец, ставить условия нам, королю и королеве? — с яростью вскричала Готелинда. Но Петр поторопился вмешаться.

— Ты прав, Цетег. Но, если Велизарий удалится, ты безусловно станешь на нашу сторону?

— Безусловно.

— В таком случае, вот приказ Велизарию. Можешь сам отправить его.

И, написав письмо, он передал его префекту. Цетег внимательно прочел его и вышел.

— Петр, — вскричал тогда Теодагад, все время молчавший. — Ради всех святых, что ты сделал? Ведь все наши планы основывались на высадке Велизария, а ты отправляешь его домой?

— Не беспокойся, — ответил горбун, улыбаясь, — на этот раз Цетег попался в западню: в начале моего письма поставлена маленькая точка. Это значит, что приказ недействителен.

Глава II

Прошло несколько дней. Все это время Амаласвинта чувствовала себя точно в плену: куда бы она ни вздумала выйти из своей комнаты, ей казалось, что она видит людей, которые следят за каждым ее шагом и вместе с тем стараются быть незамеченными ею. Она хотела видеть Витихиса или Тейю, но ей ответили, что король на следующее же утро после праздника отправил их из Равенны с поручениями.

Очень тяжело было на сердце гордой женщины: к прежнему беспокойству, раскаянию теперь присоединилось еще чувство одиночества, сознание, что за нею подсматривают злые враги. Единственной поддержкой для нее в эти дни была мысль, что полным признанием перед всем народом она еще спасет государство ценою собственной жизни, потому что она не сомневалась, что родственники убитых герцогов поступят по требованию обычая кровавой мести.

Однажды, погруженная в свои мысли, она отправилась в подземную комнату, где стоял гроб Аталариха. На этот раз ей показалось, что дорога свободна: ни в пустых залах, ни в коридорах не заметно было никого. Пробыв несколько времени у гроба, она пошла назад, и, когда проходила один темный коридор, к ней неслышно подошел человек в одежде раба и молча сунул ей в руку письмо. Лицо раба показалось ей знакомым, но она не могла вспомнить, где видела его. Взглянув на письмо, она сейчас узнала почерк Кассиодора и тут вспомнила, что раб, подавшей ей письмо, был Долиос, раб ее верного министра.

Быстро спрятав письмо, она возвратилась в свою комнату и там прочла:

«С болью, а не гневом, ушел я от тебя. Но я не хочу, чтобы ты умерла, не раскаявшись, и погубила свою душу. Беги из дворца, из Равенны: жизнь твоя там в опасности, — ты ведь знаешь, какую ненависть к тебе питает Готелинда. Не доверяй никому, кроме Долиоса, и после захода солнца будь в саду у храма Венеры. Там тебя будут ждать мои носилки и в безопасности доставят тебя на мою виллу на Бользенском озере. Доверься и следуй совету».

— О верный Кассиодор, — прошептала растроганная Амаласвинта. — Он не оставил меня. Он все еще заботится обо мне, боится за мою жизнь. А эта чудная вилла на одиноком острове Бользенского озера!

Много, много лет назад она праздновала там свою свадьбу с благородным Эвтарихом, из рода Амалунгов. Тогда она была так молода, счастлива, окружена блеском, могуществом, почестями.

И сердце ее, смягчившееся под влиянием несчастий, почувствовало страстное желание снова увидеть места, где протекли лучшие дни ее. Отчасти это желание, отчасти опасение, что в Равенне враги могут помешать ей предупредить народ и спасти государство, — заставили ее согласиться на предложение.

Но чтобы быть уверенной, что народ ее не останется непредупрежденным, даже если бы ей и не удалось доехать благополучно, она решила написать Кассиодору полную исповедь свою и объяснить планы Византии и Теодагада.

Заперев двери, села она за письмо, и горячие слезы благодарности и раскаяния падали на пергамент. Наконец письмо было окончено. Она старательно запечатала его и вручила самому верному рабу, чтобы он немедленно отвез его на юг Италии, в тот монастырь, где поселился Кассиодор, и передать в его собственные руки.

Медленно тянулся день. Она не выходила из своей комнаты, чтобы не возбудить подозрения своих сторожей. Наконец солнце зашло. Амаласвинта отослала рабынь и, захватив только очень немногие драгоценности и документы, вышла из комнаты и направилась через целый ряд пустых зал к выходу в сад. Она следила, чтобы какой-нибудь шпион не заметил и не задержал ее. Часто она озиралась, зорко озиралась, — но нигде никого: никто не следил за нею. Так, никем незамеченная вышла она из дворца в сад. Здесь также никого не было видно, и она быстро пошла по дороге к храму.

Она вся дрожала, холодный осенний ветер срывал с нее покрывало и плащ. На минуту она остановилась и бросила робкий взгляд на огромное, мрачное здание дворца, в котором она так гордо властвовала, и откуда теперь так боязливо, одиноко бежала, точно преступница. Она подумала о сыне, прах которого покоился в подземелье этого дворца, вспоминала о дочери, которую сама удалила от себя. На минуту показалось, что боль осилит эту одинокую женщину: ноги ее подкашивались, и она с трудом могла устоять на широких мраморных плитах террасы.

— Но мой народ, — сказала она сама себе, — ради него я должна идти.