Не убоюсь зла - Натан Щаранский

Но и в этих мечтаниях я в тот момент не мог зайти так далеко, чтобы представить себе совершенно невероятную картину: западный корреспондент, вызванный в КГБ, допрашивается по моему делу...

7. "ПОБЕГ"

В конце июня Черныш, решив, видимо, что терять время на малопродуктивные беседы может кто-нибудь и пониже его рангом, перешел к общей координации следствия и допросу наиболее ценных свидетелей. Сменил его старший лейтенант Александр Самойлович Солонченко. Из всех семнадцати следователей, занимавшихся теперь моим делом, он был самым младшим по званию и, вероятно, самым молодым по возрасту - чуть постарше меня. В то же время, как вскоре выяснилось, он лучше остальных разбирался в подробностях деятельности еврейских активистов. До меня он допрашивал Липавского и Цыпина, хорошо изучил донесения стукачей о взаимоотношениях между отказниками и впоследствии на допросах не раз проявлял осведомленность в наших делах.

Пятьдесят восьмой кабинет, в котором вел мои допросы Солонченко, был, пожалуй, самым роскошным в следственном отделении (говорили, что его используют для допроса иностранцев). Много свободного пространства, хрустальная люстра под потолком, мягкий диван - как раз рядом со столиком допрашиваемого. Над столом следователя - стандартный портрет Ленина, на столе - фотография дочки.

Сам Солонченко - широкоскулый здоровяк с маленькими глазками на круглом лице - старался держаться со мной корректно, но не формально. Он любил подчеркивать, что у нас с ним немало общего, а потому мы могли бы понять друг друга. Когда я спросил как-то о его возрасте, он ответил уклончиво: "Немного старше вас".

С первого же допроса он всячески демонстрировал мне, что ничто человеческое ему не чуждо, вспоминал свои студенческие годы.

- Я помню, как это было трудно - весь день сидеть над книгами и конспектами, готовясь к экзаменам, - говорил он. - Поэтому, если вы вдруг устанете, не стесняйтесь встать из-за стола, размяться.

Ему не пришлось просить меня дважды. Я принялся на допросах регулярно заниматься гимнастикой, выбирая для этого наиболее напряженные моменты беседы. Задает мне Солонченко какой-то каверзный вопрос - я, записав его на бумажку, задумываюсь над ответом. Потом говорю:

- Пардон, я, кажется, ногу себе отсидел.

Встаю и начинаю массировать мышцы. Он ждет. Я приседаю раз десять. Он начинает нетерпеливо постукивать пальцами по столу. Я делаю у стены стойку на голове.

- Ну, это уж слишком, Анатолий Борисович!

- Ничего не слишком, - невозмутимо говорю я, продолжая стоять вниз головой. - Это очень помогает. Вы же заинтересованы в том, чтобы я дал вам полноценный ответ, верно?

Наконец я возвращаюсь на место и даю очередной "полноценный" отказ от дачи показаний. Настроение у меня при этом отличное.

В итоге Солонченко довольно скоро взял свое великодушное предложение назад, заявив, что разминки запретило начальство.

В целом же он попрежнему старался держаться неформально: то расскажет анекдот, то вспомнит со смехом, как во время нашей с ним юности ретивые комсомольские патрули ловили стиляг и разрезали им штанины прямо на улице -чтобы не носили слишком узкие брюки... Сам Солонченко одевался, по его собственным словам, "модно и практично". Как-то он сообщил мне, что недавно его коллега купил дачу.

- Приобретать у нас сейчас, слава Богу, разрешено все, что угодно, как вы знаете. Лишь бы честным путем, - говорил он самодовольно.

За всей его болтовней стояло одно: мы, мол, с вами относимся к молодому поколению, не догматики, могли бы, кажется, договориться. При всем этом он, естественно, не забывал напоминать мне о безнадежности моего положения.

Я же в ответ старался показать ему, что его кажущаяся свобода куда ограниченнее моей. Так, на его анекдоты я, как правило, отвечал своими. Причем, если его шутки крутились вокруг темы секса, я проверял его реакцию на "политику". Для начала рассказал ему старую шутку о Брежневе: "Брежнев вызывает руководителей космической программы:

- Американцы первыми сели на Луну! Позор! Политбюро приняло решение провести посадку на Солнце.

- Но Леонид Ильич! Космонавты сгорят!

- Вы что думаете, в Политбюро сидят идиоты, что ли? Мы все продумали - лететь надо ночью".

Солонченко хоть и сдержанно, но смеялся. Однако когда я рассказал ему другую шутку: "Сообщение ТАСС: Сегодня в Кремлевском Дворце Леонид Ильич Брежнев принял английского посла за французского и имел с ним беседу", - в присутствии еще одного моего следователя, Чечеткина, воцарилось напряженное молчание. И в последующие дни Солонченко был крайне осторожен со мной в выборе тем для разговоров.

Я видел, что следователь часто бросает нежный взгляд на фотографию своей пятилетней дочки, и как-то, когда он в очередной раз стал объяснять мне, сколь безнадежно мое положение и как важно мне думать о будущем, я решил уколоть его в ответ побольнее:

- А вы-то думаете о своем будущем?

- Что вы имеете в виду, Анатолий Борисович? Что со временем свергнете советскую власть? - усмехнулся Солонченко.

- Да нет, что делать с советской властью - это ваша проблема, а вот представьте себе, что лет через пятнадцать ваша дочь узнает, что ее отец засадил в тюрьму... ну, допустим, Андрея Дмитриевича Сахарова. Ведь она вас стесняться будет, фамилию сменит.

Впервые Солонченко выглядел слегка ошеломленным, но быстро пришел в себя, нервно рассмеялся и сказал:

- Как же вы далеки, Анатолий Борисович, от нашей действительности, от нашего народа - и вы, и Сахаров, и все остальные диссиденты! В нашем народе вам союзников не найти.

Но весь тот день он был, как мне тогда показалось, грустным и задумчивым.

Шутки с Солонченко, конечно, помогали мне держать КГБ "на дистанции". Но изоляция в Лефортово была полной, и я прилагал максимум усилий, чтобы использовать все, что могло помочь мне остаться в моем мире. "Если бы они только выдали мне мой иврит-русский словарь!" - думал я, хотя понимал, что надежды на это нет. Но как-то вечером я сообразил, что уж коль скоро могу сохранять связь с друзьями, не видя их, то наверняка сумею совершенствовать иврит без словаря. Я стал составлять список всех слов на иврите, которые удавалось припомнить - из уроков, из книг, из случайных разговоров. Это заняло недели две-три, и мой словарь в итоге превысил тысячу слов. Теперь следовало найти способ активизировать эту лексику, что было непросто в мире, где твои единственные собеседники - Солонченко и Тимофеев. Тогда я стал переводить про себя все, что слышал и читал. Естественно, это затягивало допросы, ведь я к тому же записывал вопросы Солонченко и не торопился с ответами.

- Минуточку, - говорил я следователю, - мне нужно перевести ваш вопрос на иврит.

- Может, сделаете это потом? - терпеливо интересовался он. - У нас время ограничено.

Но мне некуда было спешить.

* * *

Несмотря на очевидную неудачу с пересылкой записки Слепаку, подсознательная и совершенно беспочвенная надежда связаться с волей не покидала меня. Как-то утром, гуляя по прогулочному дворику, я в очередной раз взглянул на окно "моего" пятьдесят восьмого кабинета. Он находился на втором этаже, и его большое окно было хорошо видно из крайнего дворика. В глаза бросилась деталь, не привлекавшая ранее моего внимания: кусок старой ржавой водосточной трубы, спускавшейся с крыши и обрывавшейся как раз на уровне окна в полуметре от него.

Я вспомнил, как карабкался по такой же примерно трубе, игнорируя вскрики и предостережения Наташи, в комнату на третьем этаже, которую мы снимали. Тогда я забыл ключи от двери, и пришлось проникать в комнату через окно. Сейчас воображение включилось почти автоматически. Я увидел себя высунувшимся из окна... нет, дотянуться мне рукой до трубы не удастся. Тогда я быстро представил себе, как прыгаю, оттолкнувшись от подоконника, хватаюсь за трубу, подтягиваюсь, упираюсь ногами в выступы стены, ползу вверх.

В первый раз я, кажется, разгореться воображению не дал, прогнал пустые мечтания. Но - ненадолго. На прогулке я невольно изучал каждую выбоину в стене дома на отрезке от окна до крыши. Проходя по коридору следственного изолятора, пытался понять по виду из окна, куда можно спуститься по водосточной трубе с противоположной - фасадной - стороны дома. Находясь в кабинете следователя, я представлял себе, как он вдруг выйдет на секунду за дверь, а она захлопнется, или он вдруг брякнется в обморок (нередко лицо Солонченко наливалось кровью; он был гипертоником), или - это самый невероятный вариант, но и он чем дальше, тем чаще всплывал в голове -следователь отвернется, а я вскочу и трахну его по голове, скажем, графином...

Все это была чушь, нелепая фантазия, но она завладела мной полностью. Итак, в кабинете вместо "я и следователь" на какой-то момент - только "я". Сколько мне надо времени? Считаю: сбросить ботинки - секунда; открыть или разбить окно - три секунды; допрыгнуть до трубы, вскарабкаться по ней, вылезти на крышу - около минуты. Бесшумно пробежать по черепице на другую сторону (вот для чего надо было сбросить ботинки) - еще полминуты. Спуститься по водосточной трубе с противоположной стороны, а затем броситься в ближайший переулок, схватить такси...