Ильза Янда, лет - четырнадцать - Кристине Нёстлингер

И еще:

– Потом мы позвонили во Флоренцию, а он дал нам, оказывается, неправильное название гостиницы. Но мы позвонили ему еще раз, и только тогда узнали все точно.

И еще:

– Тут нам сказали, что этого Эрвина яко­бы нет сейчас в номере, но трактирщик про­сил ему передать, что это безумно важно и пусть его брат, как только его найдут, сразу ему позвонит!

И еще:

– Потом мы все сидели и ждали. А потом опять туда позвонили. И застали его!

– Ну и что? Говорили вы с Ильзой? – спросила бабушка.

– Она не захотела с нами разговари­вать, – сказал Курт.

– Ну, а что сказал этот брат, этот Эрвин? Он-то что сказал? – спросила советница.

– Не очень-то много он сказал! – зло усмехнулся Курт. – Сказал то, что они всег­да говорят. Он якобы не имел ни малейшего представления, что ей нет еще даже шест­надцати, и думал, что родители ей разреши­ли. Она, мол, ему так сказала. И вообще она ему якобы наговорила множество самых не­вероятных вещей. И этому трактирщику тоже. Что ей уже семнадцать, что живет она здесь у старой тетки, а родители ее живут в Тироле, а эта старая тетка глухая и почти совсем слепая, и еще бог знает что! Напри­мер, даже что она якобы уже почти абиту­риентка.

– Нет, уж этого она наверняка не гово­рила, – резко сказала мама, – такое она ни­как не могла сказать!

– Почему не могла? – Бабушка опять уже терла свою переносицу.

– Ну для чего бы она ему это сказала?

– Чтобы он ее любил, – сказала бабуш­ка, – чтобы он не ушел от нее. Неужели ты думаешь, что красивый молодой человек, к тому же еще с деньгами и с машиной, на­столько глуп, чтобы связываться с четыр­надцатилетней? Да еще с такой четырнад­цатилетней, у которой родители за каждым шагом следят? Неужели ты думаешь, что та­кому, как он, это интересно? – Бабушка не­добро рассмеялась. – Он, скорее всего, ска­жет: «Нет, нет, спасибо!» Потому что ему нетрудно найти себе такую же красивую, покладистую, глупую куколку, только стар­ше шестнадцати лет. И ведь с ней никаких хлопот!

Тут бабушка заметила, что я тоже здесь – стою и слушаю. Она стала ругать меня за то, что я с температурой заявилась сюда в гостиную босиком. Я поплелась к моей посте­ли. На ходу меня как-то покачивало. Голова кружилась. Мне представилось, будто бы моя кровать – это лодка, а пол под ней – море с высокими волнами. Но даже когда плывешь в лодке-кровати по высоким волнам пола, все равно слышно, о чем говорят за дверью. Особенно, когда говорят так громко. А они говорили очень громко. Они спорили, спори­ли о том, нужно ли извещать полицию и нужно ли ехать за Ильзой и как ее от­туда привезти. А еще они говорили обо мне, и меня очень разочаровала моя бабуш­ка. Я хорошо расслышала, как бабушка сказала:

– Ах, эта высокая температура у Эрики очень быстро пройдет! С ней ведь всегда так. Когда она не может разобраться, как ей быть и что делать, она заболевает!

Не понимаю, почему бабушка такое гово­рит?!

У меня ведь самая нормальная простуда с самой нормальной высокой температурой и самым нормальным насморком. Из-за дож­дя и еще из-за того, что я тогда забыла надеть шарф. Даже советница – а она ведь всегда против меня – и то так считала. Она возра­зила:

– Да что вы! Она простудилась. Такая мерзкая погода!

Но бабушка, как ни странно, осталась при своем мнении насчет моей температуры. Она утверждала, что она это уже давным-давно заметила, еще когда я была совсем малень­кой. Что я якобы «всегда спасаюсь бо­лезнью». Детский врач, к которому она со мной раньше часто ходила, тоже так считал.

Потом я, кажется, задремала. Когда я очнулась, у меня на кровати, в ногах, сидел Оливер. Он сообщил мне, что пожелал полу­чить в подарок на рождество черную кошку. И спрашивал, как я считаю – правда ведь, он получит кошку?

– Никогда ты ее не получишь. С гаран­тией, – сказала я. – Ведь мама вообще против всяких животных!

– Ну а если младенец Христос принесет черную кошку, что тогда мама поделает?

Я ничего ему не ответила. Оливер дергал мое одеяло.

– Ну скажи, может мама что-нибудь по­делать?

– Может.

– А вот и нет, а вот и нет! – крикнул он. – Против него ей ничего не поделать! Он все равно не унесет черную кошку. Не может он ее унести. У него знаешь, сколько дел на рождество! А после рождества ему вообще нельзя спускаться на землю!

– Оставь меня, пожалуйста, в покое с тво­им младенцем Христом, – сказала я.

Оливер взобрался повыше, устроился у меня на животе и стал боксировать с одея­лом, крича:

– А все равно мне подарят черную кош­ку!

– Спрашивай маму, – сказала я, – спра­шивай Курта! Ты их спрашивай! И слезай с моего живота!

Оливер сказал, что маму и Курта он не может спрашивать: они ушли. И моя бабуш­ка тоже ушла. Только советница осталась.

– Куда же это они ушли? – осведоми­лась я.

– Твоя бабушка, – сказал Оливер, – ушла к себе домой. Она мне сказала, что ей надо идти к ее дедушке.

– А мама?

– Она уехала с папой.

– Куда?

– Далеко-далеко. – Оливер был рад, что наконец-то знает что-то такое, чего не знаю я.

– Куда – далеко?

Оливер пожал плечами.

– Ну что они сказали, когда уезжали?

– Чтобы я хорошо себя вел и слушался бабушку.

– А еще что?

– Чтобы Татьяна хорошо вела и слуша­лась бабушку.

– Из тебя приходится все клещами тя­нуть! – крикнула я.

Оливер сказал, что все я вру – ничего я из него не тяну. У меня и клещей-то нет.

– Да скажешь ты мне, куда мама поеха­ла! – крикнула я и ужасно громко чихнула. А потом раскашлялась. Советница вошла ко мне в комнату. Сперва она стащила с моей кровати Оливера, потом принесла чашку чаю и сунула градусник мне под мышку. Потом села на стул у моего письменного стола.

Мне не хотелось спрашивать советницу про маму. Я вообще ни о чем не хотела у нее спрашивать. Я была в полном отчаянии. Больна и отдана на съедение этой старой мымре.

Я закрыла глаза и сделала вид, что сплю.

– Они поехали за Ильзой, – сказала со­ветница.

Я все не открывала глаза.

– Они вернутся только завтра, – сказа­ла советница.

Я повернулась к стене.

– Осторожнее, не раздави термометр! – сказала советница.

Я снова повернулась на спину.

– До завтра уж придется нам как-то ла­дить друг с другом, – сказала советница. Она подошла к моей постели и достала у ме­ня из-под мышки градусник. – Ну вот, – пробормотала она, – тридцать восемь и четы­ре. Уже немного снизилась. – Я не шевели­лась. – У тебя горло болит? А голова?

Я не шевелилась.

– Бабушка, она спит, – сказал Оливер.

– Ничего она не спит, – сказала советни­ца. А потом сказала: – Пошли, Оливер!

Я повернулась к стене. Натянула одеяло до самых глаз. Я глядела на стену. Стена возле моей кровати – розовая. Розовая с грязно-серыми пятнами. Я поняла, что мне страшно. Даже очень страшно. Я боялась Ильзы. Почему я ее боюсь, я сама точно не знала, но у меня было подозрение, что она очень рассердится на меня. И скажет, что это я виновата в том, что ее нашли и привез­ли сюда. Я знаю, что она меня любит гораз­до меньше, чем я ее. Она скажет, что я вме­шалась в ее дела, а они меня фиг касаются! Да, так она и скажет. И совсем меня раз­любит. А если потом ее отправят в этот приют, она будет считать, что я во всем виновата.

Хорошо бы я была сурком. Тогда бы я впала в зимнюю спячку. А потом, когда проснулась бы через полгода, все бы уже прошло, все разъяснилось.

Я изо всех сил старалась впасть в спячку. Несколько раз я и впрямь засыпала, но по­том опять просыпалась. Один раз меня раз­будил Оливер, другой раз зазвонил телефон, третий раз за стеной заревела Татьяна, а ве­чером пришла советница с рисовым пудин­гом и стаканом яблочного соку. Она поста­вила стакан и тарелку на тумбочку, но осталась стоять у моей постели.

– Ешь, – сказала она, – а то пудинг осты­нет. Тебе очень нужна горячая пища.

Я взяла тарелку с тумбочки. Пудинг был несъедобен.

– Может, какао запивать будешь?

Я покачала головой.

– Надо сказать, – начала советница, вы­тирая пыль с тумбочки, – что сестра твоя может всю жизнь быть тебе благодарна!

– Не будет она благодарна.

Собственно, я совсем не собиралась обсуж­дать это с советницей. Но вокруг ведь не было ни души, говорить не с кем. Не могу я лежать часами, не говоря ни слова. Мне не выдержать этого. Даже если я твердо решу молчать.

– Нет, она должна быть тебе благодар­на, – сказала советница, – без тебя эту кашу и вовсе было б не расхлебать.

Советница сказала мне это чуть ли не с уважением. Я почувствовала себя немного польщенной, и мне стало чуть-чуть спо­койнее.

Советница взяла у меня пустую тарелку.

– Она, наверно, будет даже рада, что ее увезут, – сказала советница, – она, возмож­но, уже и сама не знает, как ей быть и что теперь делать.

– Она скажет, что я ей все испортила, – сказала я. – Что я ее продала.