Горячее сердце. Повести - Владимир Ситников

Василий Иванович разгладил бороду.

— Калашников-то тут. Митинг начинается. Как, пойдем? — и так же испытующе взглянул на Веру. В глазах — тревога.

Она растерла в ладонях стебелек травы...

— Я думаю, надо пойти, — голос звучит ровно. Она подготовила себя и к выступлению, и к спору.

— Война до победного конца — это высшее проявление патриотизма! — раскатывается под стеклянными сводами механического цеха голос оратора. Это тот самый, что председательствовал на социал-демократическом собрании. Голос трубный, из-под шишковатого лба глаза глядят уверенно.

— Кругло говорит, — проталкиваясь с Верой к деревянному помосту, шепчет Лалетин.

— Прибывшие в запломбированном вагоне большевики и сам Ленин подкуплены агентами Вильгельма! — летят в толпу гулкие слова.

Лалетин морщится.

Потом вдруг напускает на умное лицо простоватое любопытство:

— Я помешаю... Интересуюсь, а как это узнали?

Калашников жевнул твердыми губами, свел к переносице брови и невозмутимо бросил:

— Узнали от людей, которые это видели и доподлинно...

— Даже свидетели есть? Очень занятно, а кто такие?

Оратор кашляет в мясистый кулак. Стоящий рядом с ним сухопарый инженер в фуражке с белым верхом раздраженно щиплет нафабренный ус.

— Всегда у тебя, Лалетин, вопросы. Послушай лучше. Продолжайте, Иван Николаевич.

«Молодец, Василий Иванович, — восторгается Вера. — А здесь, оказывается, о демократии даже не слыхали. Начальник приказал слушать...»

— Американцы дают нам на продолжение войны кредиты, — довольно гудит Калашников.

Василий Иванович теребит цыганскую бороду.

— И ничего не возьмут с нас?

— Ну, как? Проценты, конечно, надо будет выплачивать, — наливаясь кровью, отвечает оратор.

— А много? А платить кто будет? — недоумевающе спрашивает Лалетин.

Калашников хмурит лоб, отвечает нехотя... Велики проценты! Рабочие неодобрительно шумят.

— Тише, тише! — бросаясь к краю платформы, кричит инженер.

— Тут у нас один товарищ желает высказаться, — над самым Вериным ухом рявкает кузнец. — У товарища Калашникова-то все, поди, сказано?

— Подожди, — отмахивается инженер. — Иван Николаевич еще будет говорить.

Уже без прежнего запала, словно идя по тонкому льду, с опаской продолжает Калашников. Вниз спускается под нерешительные аплодисменты.

Теперь ее очередь. Вспомнила берущий за душу, чеканный язык прокламаций. «Надо так!»

Могучие руки кузнеца подсаживают ее на платформу. Тонкая, легкая, она стоит над черной ждущей толпой.

— Война до победного конца — это гибель для страны, голод для народа, — чисто звенит ее голос. — Займы, о которых только что говорил оратор, это кабала. Войну надо кончать!

Инженер топчется на месте, не решаясь прервать ее выступление. Досадливо теребит ус. Склонился к конторщику:

— Кто ее сюда привел? Почему не спросили?

Тот крутит плешивой головой: «Не знаю».

А Вера говорит о том, что заявления о подкупе большевиков и Ленина немцами — грязная сплетня, достойная не политических деятелей, а пупыревских торговок.

Василий Иванович слушает, подмигивая кузнецу: «Как заткнула соловью рот?!»

Тот трясет кудлатой головой: «Заткнула!»

Надтреснуто звучит калашниковский баритон:

— Вот я социал-демократ, пятнадцать лет отдал борьбе за свободу, но я не знаю, доживу ли до социалистической революции. А эта барышня так легко заявляет, что не сегодня завтра будет революция. А я — не знаю!..

Вера напрягается, ловя каждое слово противника.

— Какой же вы тогда социалист, если не знаете?! К чему вы тогда людей ведете?! — бросает она.

У Калашникова дергается веко.

Инженер, потеряв терпение, кричит:

— Человек всю жизнь отдал за революцию, а вы такое ему.

— Это я могу сказать каждому, кто предает интересы рабочего класса, — отвечает она.

Конторщик машет кому-то фуражкой, и вдруг рвет воздух паровозный гудок. Рабочие зажимают уши, что-то кричат. Гудение не смолкает. Кажется, от него дрожит черепная коробка. Но Вера ждет.

— Митинг окончен! Все! — кричит инженер и, сняв фуражку, вытирает мокрый лоб.

Рабочие расходятся неохотно. Не дали дослушать... Василий Иванович, выводя Веру из цеха, щурит черные цыганские глаза, смеется:

— Ловко вы его саданули! Паралич бы не расшиб!

Вера поправляет на ходу платок.

— Без ваших вопросов, Василий Иванович, меня бы стащили, — улыбается она. — Ведь эти соловьи кругло да складно поют!..

— Ну, ладно, ладно, — еще шире улыбается Лалетин, провожая ее к лазу в заборе.

Легко взбежав на бугор, Вера машет Лалетину рукой. Он стоит внизу, расчесывая пальцами бороду. «Хороший человек, — думает Вера. — Много тут замечательных людей. Очень много!» — и довольная бежит на Всполье. «Выдержала первый бой, выдержала! Да еще с кем! С самим Калашниковым!»

Так же, как в прошлые годы, ломились от цветущей сирени ветхие палисадники, на улицах стоял дурманящий аромат черемухи. Студенты возвращались из Широкого лога с полными яликами белых цветов. Ходили вздорные слухи, что одна гимназистка, надышавшись черемуховым ароматом, впала в летаргический сон.

Новые запахи примечала теперь Вера. С щекочущим запахом каменноугольной гари были связаны беседы с умным бородачом Василием Ивановичем Лалетиным и его товарищами; удушливая костряная пыль вызывала в памяти встречи с работницами льнопрядильной фабрики Булычева, куда она носила свежие номера «Социал-демократа».

В газете «Вятская речь» взгляд споткнулся на хроникерской, мелко набранной заметке: «Сегодня в театре состоится лекция Ю. В. Фортунатова «Революционная тактика Ленина» (изложение и критический разбор «Писем о тактике»), организованная Союзом учащихся».

Так вот почему, загадочно щуря глаза, приглашал он ее вчера в театр! Вера сказала, что ей некогда, но теперь пойдет обязательно. Она взглянула на часы. До начала лекции оставалось всего десять минут.

Пробарабанив каблуками по ступенькам, выскочила на улицу. Ей поклонился учтивый старичок почтальон в стальных очках.

— Мне ничего нет? — по привычке спросила она.

— Как же-с. Имеется. Имеется, — зашелестел газетами, упершись очками в чрево сумки, — вот-с!

Это было письмо от Сергея! Вера схватила его и заторопилась к театру. Конверт был живой, он трепетал, он просил, чтобы Вера скорее распечатала его. Забежала в театральный садик.

Взгляд выхватил слова: «Милая Верочка, я теперь не Сергей и не «француз». Я — индийский волшебник. Каждый вечер стараюсь вызвать тебя и рассказать, что думал, как прожил день, как ты дорога мне...»

Губы дрожали в улыбке. «Сергей, Сережа!» Тепло и мягко сжималось сердце. «Волшебник! А я волшебница — я тоже вызываю твой сумасбродный дух, я тоже думаю о тебе». Опустившись на скамейку, начала читать все по порядку. Письмо было из Перми. Там тоже меньшевики и эсеры галдят, потрясают кулаками. А им весело. Они — Николай, Зара, Сергей и все остальные — живут коммуной на Отрясихе. По вечерам спорят между собой, поют и опять спорят до тех самых пор, пока не прибегает снизу хозяин, с просьбой «иметь минимум совести». Тогда наступает тишина. И хотя все чувствуют себя, по выражению Толмачева, «богатырскими машинами из крови и мяса», — спят. Ведь даже машина должна иметь отдых, хотя бы три-четыре часа. Вера перевернула листок и перечитала письмо еще раз. Послушная память приблизила виновато-грустное лицо Сергея. Таким он был на вятском вокзале. Но ей хотелось видеть его задорно-веселым. Память заупрямилась. Вера все-таки убедила ее, и Бородин улыбнулся.

Лекция уже началась. Закусив губу, Вера прокралась по скрипучему полу на свободное место. Перед сумрачным залом горячился над трибуной Юлий Вениаминович Фортунатов, кумир ее гимназических лет.

Восторженно робкие гимназистки и солидные гимназисты прилежно слушали, боясь двинуться.

Цитируя «Письма», Фортунатов мрачнел, супил брови. Когда разбирал, лицо веселело. Эти изменения, как изменения цвета неба на воде, отражались в зале. Лица гимназистов то суровели, то прояснялись. А в душе Веры все сильнее и сильнее поднималось чувство возмущения. Проникновенный голос Юлия Вениаминовича впервые вызывал у нее отвращение. В сердце копилась горечь. Вера чувствовала, что не сдержится, что сегодня же, сейчас же после лекции выскажет ему все.

Закончив лекцию, Юлий Вениаминович легкой походкой сошел с трибуны, сел за стол. Снисходительно улыбнулся, прочтя одну записку, заиграл бровями, пробежав другую, и под аплодисменты, подняв над головой рубчатый веер записок, снова пошел к трибуне отвечать на вопросы.

Наконец он собрал все спои бумажки и в кольце молитвенно заглядывающих в лицо почитательниц двинулся к выходу.

Вера встала, поджидая его.