Мальчики для девочек, девочки для мальчиков - Владимир Бошняк

– О’кей. Но не значит ли это, что я должен продолжать думать о том, как бы переместить нас куда-нибудь туда, где тебе будет нравиться, в такой дом, в котором тебе будет хорошо? Не значит ли это, что я должен каждый день терпеть, терпеть, терпеть – до того, что на это уже уходит мое здоровье? И не значит ли это, что изо дня в день я не могу спокойно сесть и сосредоточиться на работе настолько, чтобы написать уже что-нибудь такое, что не вызывало бы у меня тошноты? А раз так, разве я не должен непрерывно ломать голову над тем, как бы заработать денег быстрее, чем литературой, и разве это ломанье головы не приводит с неизбежностью прямиком к игре?

– Ну, понятно: во всем виновата опять я, все как всегда, без этого ты не можешь.

– Да отчего же? Но неужели нельзя взглянуть на все это иначе? Смирись с тем, что есть, хотя бы на год. Пойми: всего через год мы сможем вести жизнь, которая будет ближе к той, что тебе нравится, потому что в течение года я смогу работать и зарабатывать деньги, а не думать все время ни о том, как ты несчастна, ни об игре.

– Все, я хочу спать и надеюсь, что я не беременна.

– Я тоже хочу спать и надеюсь, что ты беременна.

Глава 26

Много позже, спустя множество бессонных мгновений, когда далеко в прошлое одно за другим кануло множество невысказанных изъявлений дружбы, любви, нежности, вражды, ненависти и отвращения и незаданными осталось множество горьких вопросов, они лежали, то и дело невзначай почти соприкасаясь руками и слушая дыхание друг друга; при этом каждый чувствовал близость другого и одновременно его непреходящую какую-то растревоженность, и женщина сказала:

– Ты не спишь?

– Сплю без задних ног.

– Мне страшно.

– Чего вдруг?

– Не знаю.

– Если ты это к тому, чтобы перебраться ко мне в кровать, то давай.

Женщина выпросталась из-под одеяла и голая, упруго сотрясаясь, запрыгнула к нему и вжалась в него спиной, чтобы он мог обхватить ее и прижать к себе, как он всегда ее обхватывал и прижимал, когда она говорила, что ей страшно.

– Как-кая же все это ложь! – сказала она, когда согрелась и расслабилась.

– Это ты о чем?

– Да все о том же. Потому-то я и верю только в деньги и в то, что мальчики для девочек. Ту ложь, которой мальчики окружают девочек, а девочки мальчиков, деньги делают гораздо приличнее и гораздо приемлемее для обеих сторон.

– Ложь – это начало всякого зла, неустройства и грязи.

– Да все равно же все лгут! Все лгут, и ты это знаешь. А раз так, наверняка это тоже для чего-нибудь нужно, а если это нужно, то не лучше ли это принять и смириться?

– Не знаю. Может быть. Но даже если так, такая идея мне не нравится. Она непрактична. Гораздо проще с самого начала не лгать. Зачем кого-то обманывать? А главное, зачем обманывать себя? А причина моей надежды на твою беременность в том, что если детей у нас будет достаточно много, то, может быть, из них хотя бы один или двое нормально в эту катавасию впишутся.

– Те двое, что у нас уже есть, вполне нормально в нее уже вписались, разве не так?

– Кто знает? Не исключено, что у них все нормально только до тех пор, пока жизнь не устроит им проверку, и тогда может оказаться, что все не совсем нормально. А вот если их будет достаточно много, кто-то один вдруг да и прорвется даже и сквозь проверку.

– Проверку тем, что, повзрослев, они превратятся в такое же дерьмо, как и все остальные? Ты это имеешь в виду?

– Ну да, если тебе хочется излагать это в столь изысканной форме.

– Рано или поздно дерьмом становится кто угодно. Во всяком случае, любой, кто не помер в детстве, лет до одиннадцати. Просто кто-то становится бо́льшим дерьмом, кто-то меньшим. А кто-то становится дерьмом, даже и не повзрослев, вроде тебя например.

Женщина быстро и радостно перевернулась, взгромоздив на мужчину все одеяло и простыни, и прыснула со смеху.

– Что тебя так развеселило?

– То, что я это сказала. А ведь это правда! Сказала и сама удивилась. Твоя детская непосредственность плавно перейдет в старческий маразм. Ведь чистая правда же! Спроси кого хочешь. Ты же собственного зада от кротовой норы не отличишь, а ходишь, щеки надуваешь, выдумываешь что-то великое, что-то все пишешь, доискиваешься какой-то ясности… Ты либо родился взрослым, и тебе пришлось впасть в детство, чтобы дерьмом стать, либо родился дерьмом, так что тебе и взрослеть не пришлось, чтобы стать им, – в этом я пока не разобралась.

– Очень остроумно.

– А что, вот ты любишь правду. Попробуй скажи, что это не правда.

– Отчасти правда, но только отчасти. И даже если по большей части это правда, тут ты упускаешь то, что если это правда обо мне, то о других это еще большая правда.

– Всему виной твое паршивое эго. Может, других это не очень-то и касается. Откуда нам знать? Может, они об этом вообще даже не думают.

– Вот и я о том же. Если бы им это хоть раз пришло в голову, если бы они захотели и смогли рискнуть, задумавшись над этим, наверняка вышли бы из подобной передряги в куда худшем виде, нежели я.

– Ага, и кто получается умнее, ты или они? Явно они, и ты это знаешь. Им это вообще на фиг не нужно! Зачем им поднимать все эти вопросы, раз все равно выяснится, что они дерьмо?

– К этому обязывает прогресс, – сказал мужчина. – Прогресс и модернизация – этому подвержены даже сигареты, которые вдруг сделались на дюйм длиннее.

– Как что вдруг сделалось на дюйм длиннее? – Захихикав, она влезла на него верхом. – Давай-давай, соберись, хочу, чтобы ты снова стал ласковым. Что такое сигаретная фабрика? Та же тюрьма, наказание, разве нет? А миллион долларов? Сплошные праздники, не так ли? И кто там, интересно, задерживает мои праздники?

– Может быть, мальчик? Тебя бы разве не обрадовало, если знать, что их задерживает мальчик?

– Вот так-то лучше. Таким ты мне больше нравишься. Сразу стал ласковый. Я же вижу тебя насквозь – вместе со всем, что скопилось в твоей башке: битые бутылки, ржавые колеса и жалкие, иссохшие репьи, притворяющиеся розовыми кустами, а ты между ними ходишь, все что-то ищешь. Так и вижу, как ты, заметив на высохшем колючем стебле что-то похожее на бутон цветка, про себя думаешь: «Бог ты мой, вот проклюнулась истинная вещь, новая вещь, ну наконец-то! Вот наконец и красота, дождались! Может быть, из этого выйдет само совершенство, во что бы оно ни вылилось.

– Неправда, внутри моей головы старый город на берегах Евфрата, и растут там вовсе не репьи и бурьян, а оливковые деревья и виноград. Во снах я там бывал много раз, и там я чувствую себя дома. По большей части там теперь пустыня и руины, но зато какие великолепные!

– Вот. Это уже ближе к делу. Зачем было нести чушь про сигарету, которая будто бы становится на дюйм длиннее? Лжец, лжец!

– Ты что, не веришь, что я действительно все это видел?

– Ты все это выдумываешь прямо на ходу. Когда-то, наверное, увидел в учебнике древней истории фотографию раскопок доисторической бакалейной лавки, в ту же ночь эта фотка тебе приснилась, и с той поры ты решил: «Ах, какой я утонченный, благородный мальчик, у меня благородные сны и благородное прошлое».

– А ты, конечно, знаешь, как все это было и с чего началось. Тем не менее это правда, во сне я и впрямь бываю в древних городах. Помню, однажды все бродил по брошенному зданию, которое когда-то стояло на берегу моря. Это был самый красивый сон в моей жизни. И пусто – ни людей, ничего…

– А что же случилось с городом на берегах Евфрата?

– С каким городом? А, ну его я, может, и выдумал. Или нет – думаю, просто переместил наш город на берега Евфрата, туда, где из века в век жил мой народ.

– Ай, ну тебя с этим твоим народом. Можно подумать, он дал миру что-то хорошее. Вы хоть что-нибудь изобрели? А то ведь так и пришлось человечеству ждать бедного пацана, которого нещадно драли за уши, пока он не изобрел электрическую лампочку, и фонограф, и все прочее. Это даже я знаю, в школе проходила. Всего один человек, вообще непонятно из какого народа выйдя, изобрел вообще все на свете. А из твоего народа кто-нибудь что-нибудь изобрел?

– Говорят, мой прадедушка Хайг Рыжий строил красивые дома из камня.

– Это что, его настоящее имя?

– Настоящее.

– А почему у него такое странное имя?

– Чем оно странное? У него были рыжие волосы.

– Не было.

– Были.

– Я всегда думала, что в той части света волосы у всех бывают только черные.

– Ну, у большинства. А вот у него волосы были рыжие, вот его и звали Хайг Рыжий.

– Но у тебя-то волосы не рыжие!

– У меня нет, зато у тебя да, поэтому Джонни, может быть, вырастет рыжим. Твой рыжий цвет волос мне очень помог.

– Помог в чем?

– Помог решить, что ты как раз подходишь.

– Подхожу для чего?

– Чтобы мы легли в кровать, проговорили всю ночь и ты стала матерью Джонни.

– Это ты тогда думал о таких вещах?

– А ты будто об этом не знаешь! Разговор об этих вещах у нас возникал каждый раз, когда мы бывали вместе. Что с тобой? Тебе память отшибло?