Засада - Марк Гроссман

Может быть, погоня была связана с разгромом крепости, а может, кто-то случайно заметил колонну и решил проверить подозрения.

На землю уже спускались сумерки, и Смолин хотел верить, что его люди уцелеют в неминуемой перепалке с врагом.

— Задержишь немцев, Андрей. Оставь с собой Бядулю, — сказал он Горкину.

Старший сержант молча кивнул головой.

Взвод ускорил движение и направился к лесу.

Горкин оглянулся. Противник был еще далеко.

— Давай мины, Степан Анисимович.

Разведчики быстро раскопали на лыжне снег. Бядуля вытянул из мешка мину, ввернул в двурогую трубку взрыватели, приладил к ним тонкую проволочку и опустил заряд в ямку. Закидав ее снегом, разведчики прикрепили проволоку к кусту и кинулись вслед за взводом.

Они еще не успели догнать своих, когда раздался взрыв.

— Теперь немцы не пойдут по лыжне, — сказал Намоконов Смолину. — Предупреди людей, чтоб смотрели как надо.

Быстро темнело.

Филипп Терновой, шедший в правом дозоре, увидел неподалеку от себя двух лыжников. Они легко скользили по целине. Полагая, что это свои, неопытный разведчик спокойно продолжал движение.

Лыжники приблизились к дозорному почти вплотную и разом ударили из автоматов.

Солдат беззвучно упал на снег.

От ядра взвода отделились две фигуры и кинулись к немцам.

Издалека казалось, что враг спокойно ожидает приближения русских. Но вот германцы начали медленно поднимать оружие, и в тот же миг оба разведчика, будто их ветром разнесло, помчались в разные стороны.

Одновременно ударили четыре автомата.

Взвод, уходивший на юг, тревожно вслушивался в звуки перестрелки.

После длинной очереди Смолина один из немцев зашатался и упал. Тогда второй, не целясь, выстрелил по лейтенанту и, резко повернувшись, ударил в Намоконова. Эвенк повалился в снег и затих. Но прежде, чем он коснулся земли, согнулся в три погибели второй немец, задетый огнем Смолина.

Лейтенант кинулся к старшине.

— Я — живой, — успокоил его Намоконов, поднимаясь со снега. — Иди за взводом. Возьму Филиппа.

Еще некоторое время отходили перекатами: пока одни передвигались, другие прикрывали их огнем. Но вскоре все стихло: немцы отстали или побоялись углубляться в лес.

Шли теперь совсем медленно. Смолин брел вслед за Иваном, тащившим на лыжах тело Тернового.

Как-то, обернувшись, старшина увидел, что лейтенант стоит, широко расставив ноги и опустив голову. Решив, что взводный прислушивается к звукам за спиной, Намоконов усмехнулся.

— Немцы не пойдут за нами. Побоятся ночи, однако.

Смолин ничего не ответил.

— Что с тобой? — забеспокоился старшина.

— Ничего, Иван... Ничего... Пошли.

В полночь приблизились к линии фронта. Связные передали приказ командира: всем зарыться в снег. К исходу темноты по соседнему участку ударят русские пушки, чтоб отвлечь внимание немцев. Сигнальщик в окопах стрелков выстрелит двумя красными ракетами, ориентируя разведку на свои позиции. И тогда взвод начнет одолевать самую тяжелую тысячу метров. Тысячу метров к себе, к жизни, к новым боям и надеждам. Тысячу метров по заснеженному болоту и Ловати.

И вот люди лежат в сугробах, и время тащится с поразительной ленью, и пот, кажется, примерзает к спине.

— Ех, якбы пич на кони, а я на ний, — добрый козак був бы! — бормочет Бядуля, околевая от холода.

Смолин хрипло шепчет Намоконову:

— Накинь что-нибудь на немца, Иван. Неровен час — замерзнет до смерти. Глупо.

Укрыть посиневшего Дауса нечем, и Намоконов снимает шинель с мертвого Филиппа: «Прости, товарищ, больше она тебе не нужна...»

Господи, какой собачий холодина! Нет, это нельзя вытерпеть, это выше человеческих сил! Но это надо вытерпеть, будьте вы все прокляты — Гитлер, Муссолини, Франко!

Смолину кажется, что последнее тепло уходит из тела, и он все чаще роняет голову на снег.

В пяти километрах отсюда, там, где взвод пересекал озерцо, уходя в рейд, начинают рваться снаряды. Смолин поднимает голову, прислушивается и весь радостно напрягается.

Разрывы сливаются в гул, он бьет, бьет в барабанные перепонки бойцов: «Наши! Наши! Наши!»

И в туже минуту над русской передовой взлетают две красные ракеты.

— Пошли! — командует Смолин.

И лыжники один за другим выволакивают себя из снежных ям, неловко скользят к реке.

Они бредут, волоча за собой санки с убитыми и ранеными, волокуши с документами, оружием и полумертвым от холода Даусом, и шалый ветер тычется людям в задубевшие лица.

Они бредут, и Намоконов не может понять, — снег это скрипит под ногами, или, может, хрустят зубы у взводного? Или промокшие и застывшие полы халатов трещат в ночи? Кто знает? Да и не время думать об этом теперь, когда нервы натянуты и пальцы, в которых зажато оружие, побелели от напряжения.

Каждый сугроб может грозить смертью. Каждая тень может оказаться врагом и полоснуть в лицо автоматной очередью.

Пот заливает Смолину глаза, течет по груди.

«Странно, почему такой горячий пот, почему болит грудь? — вяло соображает взводный. — Ах, да, я, кажется, ранен... Ну, ничего... как-нибудь...»

Варакушкин перекинул руку командира себе на шею, шепчет сухим ртом:

— Немного... Еще немного... Потерпите, очень прошу... Вот мы и дома.

Смолин идет, деревянно переставляя ноги, и вдруг видит, что он уже не двигается, а стоит, и перед ним тоже стоят два человека. Один высокий, стройный, с красивым интеллигентным лицом. Второй — могучий, голубоглазый, весь олицетворение мужества и силы.

— Товарищ командующий армией... — вытягивается Смолин перед Морозовым.

— Не надо, потом... — перебивает генерал.

— Смолин, мужик дорогой, дай я тебя расцелую!

Это — Миссан, тут не ошибешься.

Смолин говорит: «Отогрейте немца... помрет, сукин сын...», — и валится на руки командира дивизии.

— Водки! — приказывает полковник.

Адъютант, суетясь, отстегивает от ремня флягу и льет спирт в рот взводному.

Смолин открывает глаза.

— Ранен? — волнуется Морозов.

— Да.

Внезапно Смолин спрашивает Миссана:

— Сколько теперь на дворе?

— Что «сколько», Саша?

— Сколько теперь градусов, Иван Ильич?

— Тридцать девять ниже нуля, — подсказывает адъютант.

— Тридцать девять... — усмехается Смолин и поворачивается к Морозову. — А ведь жарко! Немцу, я говорю, жарко, товарищ генерал-лейтенант!

СТУЧИТ НА СТЫКАХ СОСТАВ...

Стучит, считая стыки, состав; свирепо свистит на станционных стрелках паровоз, — и несутся, несутся, несутся в серый рассвет, в неизвестную даль солдатские красные вагоны.

Горкин свешивается с верхних нар, подмигивает Смолину и вдохновенно врет:

— Бомба там, говорят, с огромную избу, а есть и больше...

— Где это «там»? — не открывая глаз, спрашивает Намоконов, прислушиваясь к сонному поскрипыванию колес.

— Там, под Сталинградом, старшина.

— Таких бомб не бывает, — лениво замечает Иван, посасывая трубку.

— Не спорь. Я сам видел.

Намоконов распахивает глаза, поудобнее устраивается на полке, сильно затягивается дымом. Он не верит ни одному слову Андрея, но любит его слушать: у этого во рту слово не заплесневеет.

— Так где же ты видел такие бомбы, Андрей?

Бойцы теснее придвигаются к младшим командирам, одни — с откровенной улыбкой недоверия, другие — с затаенным интересом:

«В самом деле, где мог наткнуться на такие дьявольские штуки старший сержант?!»

Горкин медлит с ответом, иронически посматривает то на лейтенанта, то на старшину и наконец сообщает подчеркнуто серьезно:

— Во сне. Именно там, друг мой Намоконов.

Старшина вздыхает. Он приготовился выслушать длинную выдумку о немецких бомбах черт знает какой величины, выдумку, которая помогает скоротать время, а Горкин подал ручку, да подставил ножку.

Намоконов косится на Смолина и неожиданно замечает: взводный доволен.

Лейтенант, и верно, рад. Он с удовольствием посматривает на розовую физиономию своего отделенного и усмехается: «Толково бодришь людей, Горкин!»

Неискушенный человек и не поймет, в чем дело. Почему нагородить бог знает что о немецких бомбах — значит, подбодрить людей?

А вот и значит. Когда выдернут бойца из привычной жизни и посадят в теплушку, а теплушка эта мчится неведомо куда, — в серый рассвет, в тридесятую даль — тогда кажется человеку, что ждут его впереди неслыханные испытания и тяготы.

Пусть в тех окопах, где находился до того солдат, было сыро и грязно, пусть в воздухе день-деньской гнусавили комары и слоилась болотная испарина, и выли бомбы, и рвались снаряды — пусть! — все равно там было знакомо и привычно, — и, значит, спокойнее. Не зря же говорят: и в аду обживешься, так ничего.

Да, там было привычней. А сейчас не знают солдаты, куда спешит, считая стыки, красный солдатский состав. Нет, все-таки знают они: мчится, почти без остановок, почти без отдыха длинный воинский эшелон потому, что гвардейцы едут, едут, едут в Сталинград. Нет, не пошлет Ставка прославленные полки Миссана куда-нибудь на легкий фронт, в траншеи позиционной войны.