Том 10. Дживс и Вустер - Пэлем Вудхауз

— Привет, Анджела, привет, старушка!

— Привет, Берти, дорогой.

— Рад, что ты, наконец, вернулась. Я по тебе соскучился.

— Правда, дорогой?

— Конечно. Не хочешь прогуляться?

— С большим удовольствием.

— Мне надо так много тебе сказать, однако разговор не для посторонних ушей.

В этот момент старину Таппи поразил приступ какой-то болезни, вроде падучей. Он сидел неподалеку от нас, рассеянно глядел в потолок, а тут вдруг затрепыхался, как пойманный на крючок лосось, и опрокинул столик, на котором стояли ваза, блюдо с ароматической смесью из сухих цветочных лепестков, две фарфоровые собачки и лежал томик рубайи Омара Хайяма в мягком кожаном переплете.

Тетя Далия издала испуганный охотничий клич. Дядя Том, видимо, решил, что светопреставление уже началось, и внес в него свою лепту, вдребезги расколотив кофейную чашку.

Таппи начал извиняться. Тетя Далия с предсмертным вздохом заверила его, что ничего страшного не случилось. Анджела бросила на Таппи надменный взгляд, будто принцесса, удивленная неловкой выходкой плебея, и мы с ней вышли за дверь. Я повел ее в парк, усадил на скамейку, сел рядом и приготовился действовать по разработанному мною плану.

Однако, подумал я, прежде чем приступить к делу, стоит непринужденно поболтать. Нельзя же так, с плеча замахнуться на столь деликатную тему. И сколько-то времени мы говорили о том о сем. Анджела объяснила, почему она так долго гостила у Стретчли-Баддов. Оказывается, Хилда Стретчли-Бадд попросила Анджелу помочь с устройством завтрашнего бала для слуг, и Анджела не могла ей отказать, поскольку весь штат домашней прислуги Бринкли-Корта тоже должен был присутствовать на празднике. Я сказал, что веселая пирушка как нельзя более кстати — поможет Анатолю развеселиться и выбросить из головы черные мысли. Анджела ответила, что Анатоль не собирается идти на бал. На все уговоры тети Далии он только печально качал головой и твердил, что хочет вернуться в родной Прованс, где его ценят по достоинству.

Мы грустно помолчали, и Анджела сказала, что трава мокрая и лучше вернуться в дом.

Это, разумеется, совсем не входило в мои планы.

— Нет, подожди. С тех пор, как ты приехала, мы так и не поговорили.

— Я испорчу туфли.

— Положи ноги мне на колени.

— Идет. Можешь растереть мне лодыжки.

— С большим удовольствием.

Таким образом мы переключились на другие темы и несколько минут вели бессвязный разговор, который постепенно иссяк. Я промямлил что-то насчет живописной тишины, царящей в сумерках, мерцания звезд, блеска воды в озере, и Анджела мне поддакнула. В кустах перед нами что-то зашуршало, и я сказал, что это, наверное, ласка, и она вяло проронила: «Да, наверное». Несомненно, мысли ее витали где-то далеко. И я решил не терять больше времени.

— Анджела, старушка, я слышал, у вас случился небольшой скандальчик. Похоже, теперь свадебные колокола не прозвонят?

— Не прозвонят.

— Это окончательно?

— Да.

— Ну, старушка, если хочешь знать мое мнение, то невелика потеря. Думаю, ты счастливо отделалась. Не понимаю, как ты могла так долго терпеть этого Глоссопа. Ни рыба, ни мясо, тряпка, а не человек. А вид-то какой — настоящая свиная туша. Мне жаль ту дурочку, которая свяжет свою жизнь с этим боровом.

Я коротко презрительно хохотнул.

— А я думала, вы друзья, — сказала Анджела.

Я снова хохотнул, на этот раз еще презрительнее.

— Друзья? Ничего подобного. Конечно, я с ним учтив, но назвать его своим другом? Никогда. Клубное знакомство, не более того. К тому же мы с ним учились в школе.

— В Итоне?

— Ну что ты. Таких, как он, у нас в Итоне не держали. Я говорю про начальную школу. Как сейчас помню, он был неряха и грубиян. Вечно в грязи и чернилах, никогда не мылся. Настоящий изгой, никто не хотел с ним знаться.

Я умолк. Мне было сильно не по себе. Говорить такие гадости о закадычном друге, которого я люблю и ценю — когда он, конечно, не завязывает веревки с кольцами и не заставляет меня нырять в бассейн в полной вечерней выкладке, — само по себе уже мука мученическая, к тому же еще я, по-моему, ничего не добился. Дело оказалось дохлое. Анджела сидела, уставясь в кусты, и молчала, как рыба об лед. Мои гнусные выпады и мерзкую клевету выслушала совершенно невозмутимо, даже бровью не повела.

Я решил сделать еще одну попытку.

— Одним словом, неряха. В жизни такого не видел. Спроси любого, кто знавал его в то время, и каждый тебе скажет: неряха. Он и теперь такой же. Обычная история. Мальчик — отец мужчины.

Она, казалось, не слышит.

— Мальчик, — повторил я, чтобы она могла оценить мою мысль, — отец мужчины…

— О чем это ты?

— О Глоссопе.

— Мне послышалось, ты говоришь о каком-то отце.

— Я говорю, мальчик — отец мужчины.

— Какой мальчик?

— Глоссоп.

— У него нет отца.

— Я и не говорю, что у него есть отец. Я говорю, он — отец мальчика… Э-э, постой, наоборот — отец мужчины.

— Какого мужчины?

Я понял, что мы уперлись в стену и если не принять пожарных мер, мы заблудимся в трех соснах.

— Анджела, послушай, я хочу тебе объяснить, — сказал я, — что мальчик Глоссоп — отец мужчины Глоссопа. Другими словами, все отвратительные пороки, из-за которых другие мальчики сторонились Глоссопа, живут теперь во взрослом Глоссопе, из-за них все от него с презрением отворачиваются — я сейчас говорю уже о взрослом Глоссопе — в таких местах, как, например, «Трутни», где от членов клуба требуется определенный уровень благопристойности. Спроси любого в «Трутнях» — и тебе скажут, что для старого респектабельного клуба тот день, когда Глоссоп втерся в наши ряды, стал черным днем. Кому-то противна его физиономия, другому наплевать на физиономию, но ужасают его манеры. Однако все сходятся во мнении, что он развязен, шумлив, несносен и что в тот момент, когда он выразил намерение вступить в клуб, следовало прибегнуть к nolle prosequi и единодушно его забаллотировать.

Тут я снова умолк, отчасти перевести дух, отчасти собраться с силами, потому что говорить такие гадости про старину Таппи — настоящая пытка.

— Знаешь, встречаются чудаки, — проговорил я, заставив себя снова взяться за свою тошнотворную работу, — у которых такой вид, будто они спят не раздеваясь, и все же с ними приятно иметь дело, потому что они дружелюбны и обходительны. Бывают нескладные толстяки, про которых не грех отпустить ехидную шутку, но они при этом вполне симпатичны благодаря, например, уму и чувству юмора. Но Глоссоп, с сожалением должен сказать, не относится ни к тем, ни к другим. Урод уродом, так еще и туп, как пень. Ни поговорить с ним по душам, ни поболтать, ни посмеяться. Короче, девушка, которая, сгоряча обручившись с ним, вовремя опомнится и сбежит, должна считать, что ей крупно повезло.

Я опять умолк и скосил глаза на Анджелу, стараясь понять, как на нее действует курс лечения. Пока я говорил, она молча смотрела на кусты перед собой. И все равно я ждал, что она бросится на меня, подобно разъяренной тигрице, как положено по сценарию. Удивительно, почему она уже давно не бросилась. Наговори я тигрице про любимого тигра малую толику того, что наговорил Анджеле, она — я имею в виду тигрицу — уже пробила бы потолок.

Однако минуту спустя она — я имею в виду Анджелу — сразила меня наповал.

— Да, — сказала она, задумчиво кивнув, — ты совершенно прав.

— Что?

— Я и сама так думаю.

— Как?!

— Туп, как пень. Этим все сказано. Второго такого во всей Англии не сыщешь.

Я молчал и отчаянно призывал все свои умственные способности, чтобы оказать себе неотложную медицинскую помощь.

Признаться, такого сюрприза я не ожидал. Обдумывая свой блестящий план, который только что привел в действие, я не учел одного обстоятельства: мне и в голову не приходило, что Анджела может меня поддержать. Я был готов к взрыву чувств. Ожидал слез, истерики, обвинений и прочих мер устрашения, которые имеются в запасе у девиц.

Но никак не предвидел, что она охотно со мной согласится, и теперь потерял дар речи.

А она продолжала в том же духе, да так горячо, с воодушевлением, будто села на любимого конька. Дживс бы тотчас нашел слово, которого мне не хватает. Кажется, «ажитация» (не путать с агитацией, это вроде бы предвыборная пропагандистская кампания). И если я ничего не напутал, то Анджела именно в ажитации всячески поносила бедного Таппи. Вслушавшись в ее голос и интонации, можно было подумать, что это придворная поэтесса, слагающая вирши в честь какого-то восточного монарха, или на худой конец Гасси Финк-Ноттл, изливающий свои чувства по поводу последней полученной им партии тритонов.

— Ах, Берти, как приятно поговорить с человеком, который может здраво судить об этом самом Глоссопе. Мама считает, что он порядочный молодой человек, но это просто абсурд! Невооруженным глазом видно, что он совершенно невыносим. Тщеславен, самодоволен, все время спорит и пререкается, даже когда сам понимает, какую несет околесицу, и без конца курит, и все время ест, и слишком много пьет, и вообще мне не нравится цвет его волос. Не говоря уж о том, что через год-другой он совсем облысеет, у него и сейчас уже макушка светится, скоро голова станет голая, как коленка, представляешь, как ему пойдет лысина? И, по-моему, просто отвратительно, что он все время объедается. Знаешь, Берти, я застала его в кладовой в час ночи, он буквально погряз в пироге с телятиной и почками. Весь его умял до последней крошки. А ты помнишь, сколько он съел за обедом? Просто омерзительно… Послушай, Берти, не могу же я тут всю ночь сидеть и говорить о людях, которые и одного слова не заслуживают и у которых не хватает ума отличить акулу от камбалы. Все, иду домой.