Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник) - Марина Воробьева

«С кем все это происходит?» – прозвучал у меня в ушах строгий голос Нира. Я рассердилась и написала с кем. «Где происходит?» «Когда?» «Почему?» Да какое он право имеет так разговаривать? Злость меня здорово взбодрила. Где? В доме на дереве, вот где! Двое мальчишек построили домик на старом эвкалипте. Они там играют, придумывают супергероя, потом они встречаются через много лет и выясняется… Я писала всю ночь и к утру рассказала обо всем, что там произошло, попутно ответив на вопросы мнимого Нира. Оказалось, я умею врать! Послышались голоса первых птиц; спать не хотелось. В голове было странное чувство, словно заработал какой-то механизм, спрятанный где-то в дальней комнатке мозга. Неужели у меня получился рассказ? Я стала вспоминать все читанные когда-то рассказы и сравнивать со своим. Совершенно непонятно, хороший он или плохой. Я кинулась к принтеру. Вот теперь все и выяснится! Распечатаю – и будет легче сравнить с какой-нибудь книжкой. Я перечитала его еще раз. Мне все еще не было ясно, хорош ли он, но несомненно было другое: я держала в руках новую, раньше никогда не существовавшую вещь, сделанную из того, чего у меня никогда не было и не будет. Мне показалось, что я чувствую объем этой вещи, ее вес. Это не имело отношения к листкам у меня в руках. Это был небольшой, вдвое меньше нашей маленькой спальни, куб воздуха. Он имел четкие очертания и не собирался рассеиваться или растворяться.

Едва успела собрать теплые еще листы, как кто-то постучал в калитку. Я вышла во двор; на пороге стояла Матильда. Она казалась усталой, опиралась на забор, словно неслась к нашей калитке наперегонки с кем-то еще, прибежала первая, и теперь спешит коснуться калитки ладонью.

«Я не буду заходить, мы не назначали на сегодня с Ниром. Меня в машине муж ждет», – говорила Матильда не поднимая глаз, и роясь в сумке. Она вытащила рукопись: «Вот, передай ему пожалуйста. Скажи, это новая глава для правки». Внезапно, сумка упала, и из нее высыпались жалкие женские предметики: пудреница, пинцет, затупленный карандаш… Я помогала ей собирать вещи, держала эту ее торбочку на вытянутых руках, словно кошку, ощущая особый запах, исходящий изнутри, – запах затаенного женского несчастья. Я взяла у нее пластиковую папку; впервые я держала в руках рукопись. Пока я шла по садовой дорожке к дому, успела прочесть несколько стихотворных строчек, помещенных в начало главы:

В тиши увядают тюльпаны,а я увяданья боюсьПрозрачные тени каштановласкают тюльпанную грусть

Матильда использовала тот же шрифт, что и я – «Колибри». Как вела бы себя я на ее месте? Хватило бы у меня духу отсылать послание за посланием и не получать ответа?

Когда за калиткой послышался звук отъезжающей машины, из дома выглянул сонный Нир. Я протянула ему рукопись. Свои листки я секундой раньше сунула туда же, в папку.

С наших ступенек хорошо просматривался его рабочий стол под эвкалиптом. Делая вид, что поглощена общением с айфоном, я пыталась не пропустить момент, когда он займется рукописью. До завтра Нир постарается обязательно прочесть текст, чтобы задавать Матильде свои строгие вопросы. Но, несмотря на позднее утро, Нир не спешил приниматься за работу. Вначале он долго пил кофе и тихо чертыхался, вылавливая оттуда упавшие в кружку эвкалиптовые семена. Потом он курил, потом развесил на веревке свое холостяцкое бельишко. Наша рукопись лежала на столе. Я ждала. Вот он принес еще одну чашку кофе, уселся наконец за стол, посмотрел на папку… Звонок! «Ляля, что же ты не приходишь за Михой, мы уже на работу опаздываем!» Как я могла забыть! Недавно брат познакомился с соседским мальчиком, и вчера Миха остался ночевать у своего нового приятеля. Я побежала со всех ног туда, на другой конец деревни. Может быть, Нир еще помедлит с работой. Выпьет еще чашку кофе, выкурит сигарету-другую… Может быть, вернувшись, я увижу как он открывает папку, хмурится, вчитывается, перечитывает второй раз…

Миха не желал уходить домой, не допив какао, не желал идти по улице в пижаме, пришлось ждать, пока он оденется. Уже на полпути мы вспомнили, что забыли в соседском дворе его самокат. Пришлось возвращаться, объяснять соседской собаке, что самокат наш, целоваться с этой внезапно подобревшей собакой, утешать ее, чтобы не скучала, долго прощаться, чтобы не обижалась, а отойдя от дома, еще несколько раз останавливаться и махать ей рукой. Наконец мы свернули на нашу улицу.

Возле дома Нира стояла скорая, полиция и горстка соседей. Санитары заносили во двор большие носилки. «Ветка, это еще ладно, если бы ветка, – говорил какой-то дядька – А вы видели ту ветку? Бревно! Но сейчас ведь и ветра-то нет. Почему отломилось? А он еще на этом дереве когда-то беседку собирался построить. А я ему говорю, ненадежное оно, жучок, жучок все проест, вон как скрипит! Тогда еще скрипело. Это сколько ж лет прошло?»

«Детей, детей уведите! – требовала какая-то тетка. – Вы не смотрите туда, ребята не надо». Но мы смотрели и ничего такого, особо страшного не видели. Просто было странно, что повсюду разбросаны листы, а огромная эвкалиптовая ветвь, и в самом деле, не ветвь, а бревно, аккуратно лежит на столе. Отсюда незаметно было, что стол проломлен, ну и вообще – плохо было видно.

Екатерина Перченкова

Здесь нет ничего моего

Если бы теперь нас увидел посторонний человек, он непременно сочинил бы историю с хорошим концом. С тревожным сквозняком повсеместной печали: она заполняет воздух, как дым нашего костра; она необязательна и невесома, как последний десант одуванчиков в этом июле.

Два человека, мужчина и женщина, жгут письма на пустыре. Они еще молоды и определенно живы: конечно же, это хороший конец. Только писем жаль.

Нам – не жаль, да это и не письма вовсе.

Судебные иски приходят в обыкновенных бумажных конвертах. Их можно выкинуть, но все-таки лучше сжечь. Их бросают в почтовый ящик, отчаявшись застать адресата дома. Если оказываться дома как можно реже, можно дотянуть до истечения срока давности. Все так делают.

Мы с Доном смотрим друг на друга, не в силах поделить этот костер и этот пустырь. Один из нас успеет первым. Один из нас уже завтра или послезавтра в мельчайших деталях распишет, как мужчина и женщина жгут письма на пустыре, и дым стелется по траве, постаревшей раньше срока от большого солнца, и летит печальный одуванчиковый пух, темно-серый на фоне заката.

– У Долли умер кот, – говорит Дон.

– Мне жаль, – отвечаю. Неудобно, но я не помню, кто такая Долли.

– Сначала я думал, пускай умрет дедушка, – говорит Дон, и я понимаю, что он про свой сценарий, – но это шестнадцать плюс. Или даже восемнадцать. Я запутался в последнее время. У них все время умирают дедушки, даже у самых маленьких. Но считается, что до шестнадцати это их травмирует. В общем, дедушку трогать нельзя. Оставались собака или кот. А я люблю собак.