За две монетки - Антон Дубинин

Гильермо честно кивал, не слыша почти что ни слова. Восхваляемый Марко храм был похож на огромный свадебный торт — Бог весть, что такое. Чем дальше, тем больше его всячески ломало и тошнило от огромного города, от нарочито большевистского его уклада, от постоянных звезд, от красного цвета: слишком близко оказывался некий компаньо Рикардо Пальма, который здесь бы чувствовал себя как дома — с газетой «Унита» под мышкой, почти читавший Грамши, почти знавший лично Тольятти. Эти красные звезды выше крестов, символ торжествующего материализма, точно пришлись бы ему по душе.

— Красиво, правда?

— Не люблю я большие города, — невпопад ответил Гильермо, почему-то вдруг ясно увидевший летний задворок Вивьера с яркими южными тенями, с цветами в кадках, растрескавшимися каменными стенами наполеоновских времен, с голосом одинокой птицы где-то среди дикого винограда над головой — грозди по крыше, по голубым деревянным ставням… — Слишком большой он для меня.

— Рим же тоже большой.

— Рим хотя бы древний. Там камни рассказывают — о тех же первомучениках рассказывают и о первых Папах. А тут кругом советский новодел.

— Так Кремль московский как раз древний! — возмущенно вступился Марко, ныряя носом в постоянно раскрытый путеводитель. — Вот храм Покрова — одна тыща пятьсот шестьдесят один… Лобное место — эта круглая штуковина, кафедра такая, откуда объявляли приказы царей — тыща пятьсот тридцать четыре…

Гильермо, родившийся в двухтысячелетнем городе с тремя тысячами жителей, где первый христианский епископ появился в третьем веке, только дернул плечом, не желая ввязываться в ненужный спор. Он и не думал, что когда-нибудь встретит город, по сравнению с которым ему Рим покажется прекрасным.

Так что он даже обрадовался, когда Марко обратил внимание на великий российский магазин — надо же, какое дурацкое название, государственный супермаркет — навроде галереи Уффици раскинувшийся напротив мавзолея. Это, по крайней мере, причина отвлечься и развлечься; а матушке будет приятно получить из Москвы что-нибудь простое и ненавязчивое, фарфоровую тарелку с видом города или художественный альбом. Помнится, сама святая Бернадетта, прослышав, что ее портрет продают в Лурде за пару сантимов, улыбнулась: «Хорошо, мол, больше я и не стую». Но маме будет приятно, а молодой отец Гильермо-Бенедетто некогда был и вовсе счастлив, принимая из ее рук алый крест-сердце Шарля де Фуко.

Так и получилось, что к половине седьмого вечера Марко стал гордым обладателем коллекции предметов, при одном взгляде на которые — на любой из которых — его спутник начинал зримо противостоять пресловутому эстетическому коллапсу.

Кроме открыток, которые даже и считать было бесполезно, Марков рюкзачок отяжелел на четыре статуэтки олимпийского мишки (коричневые золоченые зверюги стоили каждый по четыре рубля, о чем бывшему синдику еще предстояло узнать!) Две статуэтки девицы с косой, в кокошнике и тоже с олимпийскими кольцами на животе; полотенце с русскими петухами и с олимпийской символикой посредине; скатанные в трубку плакаты в количестве пяти штук, один особенно ужасный — с девицей (той самой?) в кокошнике, с тарелкой не то блинов, не то монет, Welcome to Moscow; книжка с… кажется, с Пиноккио на обложке (вот уж чего точно не найдешь во Флоренции!); два художественных альбома — с видами Москвы и бабушкина Петербурга, то есть, конечно, Ленинграда (каждый ценою в половину месячного содержания брата-священника); полотенце и кухонный фартук опять-таки с олимпийскими кольцами и стилизованным изображением, кажется, Кремля (Джованна любит на кухне возиться); фарфоровая тарелка с сеятелем (Роти бы обзавидовался, а Жонас бы застрелился)[11]; еще набор тарелок — шесть штук — каждая с красным петухом в сапогах (это племянникам)… Еще две русские куклы-матрешки — вернее, два набора, одна в другой, всего восемь круглощеких деревянных дамочек, и еще с десяток мелких, с палец, не разбирающихся, но таких же круглощеких и сарафанно-цветочных.

А еще прибавилась пригоршня — а может, даже две — значков с олимпийским мишкой. Гильермо едва не застонал, когда Марко, остановившись на минутку, принялся прикалывать особо ценные экземпляры себе на рюкзак. Мишка коричневый, мишка золотой. Мишка на фоне земного шара. Мишка с рапирой. Мишка на коне. Мишка с футбольным мячом. Мишка с натянутым луком. Мишка одетый. Мишка обнаженный (уходи, синьоре Гойя, ты тут неуместен!)

И это бы все ничего! Гильермо, честно купивший для матери тоненькую книжку с фотографиями Москвы, должно быть, собрал все свое терпение и милость — и стойко молчал. Лишь разок намекнул, что если они хотят немного посмотреть сам город, а не только внутренности универмага, неплохо бы этим заняться, пока не наступила ночь. Марко со всем согласился, сияя, как медная начищенная монетка — после чего немедленно улизнул («Сейчас, пара минут, последняя покупка!») Но когда Марко, оставивший собрата не на две, а на все десять минут в тоске и головокружении в русскоговорящей толпе, прижавшимся к стене в тоскливой панике агорафоба, вновь объявился с чем-то большим в руках… Большим, треугольным, запакованным и перевязанным, как египетская мумия, и подозрительно напоминающим…

— О Господи! Что это?! — он вскричал, как раненый, так что на застывшую пару интуристов оглянулись все, кто был поблизости.

— Это? Инструмент же, — Марко смущенно улыбался, вращая нелепую штуковину в руках. — Это балалайка! Ленинградского завода. Для брата. Хорошая!

У Гильермо стало такое лицо, будто он подавился чем-то очень острым. Например, красным кайенским перцем.

— Балалайка? Ленинградского… завода?

— Ну да. Сувенир! Для брата! Она и строит вроде неплохо…

Твердо решивший полтора часа назад наплевать на присутствие компаньо фра Гильермо, Марко стойко пытался улыбаться и смотреть наивными глазами невиновного. Его бывший наставник, а ныне соций жег его взглядом глаза в глаза — не то презрительным, не то яростным, как он раньше и помыслить не мог — и было совершенно ясно, что Марко повинен во всем. Несчастная балалайка для Симоне… гори она… ГУМ вдруг оказался очень маленьким и очень темным. Твердый и независимый Марко был совершенно не готов, чтобы на него так смотрели. Чтобы, черт возьми, на него так смотрел именно этот человек.

— Я даже не спрашиваю тебя, сколько это стоило. Я хочу спросить, ты хотя бы примерно представляешь, сколько у нас всего денег на это время?

Горло Марко сдавило изнутри — и он, так часто плакавший в последние месяцы, безошибочно узнал это ощущение. И страшно его испугался. Он никогда не был трусом! Господи, да никогда; он никогда не боялся крика — воспитанник ребячьей банды, младший брат четверых шумных смутьянов, внук бабушки Виттории, которая могла в одиночку перекричать их всех, да подумаешь, не может быть, чтобы всего-то из-за легкого повышения голоса, чтобы это опять было проклятое оно. Лицо его сделалось совсем потерянным, и все, что удалось сказать — нечто совершенно неубедительное:

— Но это ж мои деньги… Пьетро дал… на подарки. И… и у меня сегодня день рожденья.

Гильермо сердито открыл рот — и снова его закрыл, пропуская ход. У Марко мелькнула дикая мысль, что он сейчас извинится — вот тогда-то я точно расплачусь прямо посреди толпы, Господи, пожалуйста, не допусти, чтобы он извинился! Господь услышал молитву Своего бедного дурака, и Гильермо просто условно (еще один пропуск хода) кашлянул. Сказал наконец, глядя мимо:

— Вот оно что. Так. Понятно.

Марко приготовился удержаться и не вздрогнуть, когда рука товарища, приподнявшаяся для ласкового хлопка по плечу, к нему прикоснется; но Гильермо так и не коснулся его, лишь наметив касание, оттолкнувшись от воздуха в миллиметре от ткани Марковой флорентийской футболки.

— В таком случае… Пойдем! Это нужно отпраздновать.

И уже через плечо, попыткой доделать все как надо — почти убедительно вышло бы, дождись он ответа:

— Значит, двадцать…пять?

Обремененный балалайкой, матрешками и прочими непреходящими ценностями Марко получил еще около часа почти что настоящей жизни.

По дороге Гильермо обуяла новая идея: уверенный, что кафе или ресторан может пожрать их средства на пропитание на ближайшие два дня, он решил, что нужно заранее озаботиться едой на утро и прямо сейчас, пока открыты магазины, что-нибудь купить. Потому что питаться по кафе и столовым слишком дорого, искренне считал бывший синдик; покупать продукты в магазине гораздо выигрышней. Марко после посещения ГУМа не смел ему возражать. В продуктовом на улице Арбат, куда братья вырулили случайно, после того как здорово сбились по вине путеводителя, они приобрели по настоянию Гильермо кусок сыра под названием «Российский», бутылку столового вина с недорусским названием «Биле мицне», которое Марко, гордясь познаниями в славянских языках, идентифицировал как «Белое к мясу»; кирпичик черного местного хлеба — «Это ржаной? Очень тутошний, очень русский! Вот и замечательно!» — и крохотный кусочек подозрительно розовой колбасы с таким же подозрительным именем — что-то про больницу, больничная или врачебная. Ориентировался брат синдик в основном по ценам, выбирая самые дешевые из представленных продуктов; вино стоило, скажем, 1 рубль 07 копеек («Лучше бы кофе поутру, но мы не сможем его в номере заварить…»). Продавщица, совершенно ими очарованная толстушка лет 30, с белыми кудряшками из-под косынки, изо всех сил уговаривала их не останавливаться на достигнутом. Гильермо исключительно из врожденной галантности купил у нее старательно вручаемую консервную банку с чем-то рыбным. Девушка просияла и отсчитала сдачу с красной десятки, причем выдала в том числе — «Товарищи, вам повезло, добро пожаловать в Москву, это вам на счастье!» — блестящий металлический, а не бумажный рубль — сувенирный, новенький, с блестящей цифрой 1980. Гильермо немедленно передал олимпийский рубль имениннику: