Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы - Неизв.
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Дозволь спросить тебя, мудрый Барыка, а не слишком ли непочтительно ты с Марушиным псом разговариваешь? Похоже, он не хочет принимать жертву. Что это может значить? Маруша не желает умерить свой гнев? Нам не удастся её задобрить?»
Похоже, Барыка никак не ожидал такого поворота, и это вывело его из себя. Окончательно потеряв самообладание, он даже не ответил на обращённые к нему вопросы… Поняв, что дело дрянь, он пятился от надвигавшегося зверя с посохом наперевес – видно, готовился им отбиваться. Зверь рявкнул, в толпе ахнули, а Барыка выбросил вперёд раскрытую ладонь:
«А ну, подчинись мне! Брюхом к земле!»
Нутро Цветанки ёкнуло: вот она, рука, оставившая на шее Невзоры отметину! Старик надеялся на силу заклятия, а заклятия-то и не было. Сообразив, в чём дело, Барыка отскочил в сторону, воздел руки к небу и прокричал странные слова:
«Молонья белая, стрела сухотелая, с неба сошла, сыр-бор сожгла!»
В чистом рассветном небе вдруг раскатисто грохнуло – у Цветанки всё внутри страшно содрогнулось. Властный взмах руки Барыки – и откуда ни возьмись ударила молния… Цветанка чуть не свалилась с ветки, перепугавшись за Невзору, но та успела отскочить, и белая ветвистая стрела угодила в частокол, который вспыхнул, как лучина.
«Барыка, опомнись! Что ты творишь, безумец? – крикнул ему один из его помощников. – Тебя Маруша испепелит за это!»
Барыка не слушал. Он метнул новую молнию в волчицу, опять не попал – загорелась другая часть частокола. Прыжок – и волхв лежал навзничь, придавленный лапой зверя, страшный хруст – и оторванная голова Барыки, подскакивая и бешено вращая глазами, скатилась по пологому берегу островка и плюхнулась в воду. Двое оставшихся волхвов, бухнувшись на колени, взмолились:
«Мать Маруша, не губи! Пощади! Во всём повинуемся тебе!»
Но волчица не знала пощады: схватив одного волхва за горло, она мгновенно откусила голову и ему, а второму выпустила кишки, после чего разорвала его тело на части для пущей верности. Побросав останки в воду, она в два прыжка преодолела мосток и умчалась мимо шарахнувшейся в сторону толпы в лес – только её и видели. Оцепеневшая Цветанка услышала рядом кашляющие и рычащие звуки: это Олешко выворачивался наизнанку от кровавого зрелища, испуская изо рта блевотину.
В толпе слышались вопли ужаса, а конные дружинники по чьему-то знаку снялись со своих постов. Островид покидал озеро.
«Батюшка Островид Жирославич, не оставь нас! – кричали ему вслед горожане. – Ты ж надёжа наша! Что нам делать, скажи? Как быть-то?»
Не дав никаких распоряжений, народный «надёжа» ускакал вместе со своей свитой и охраной – и сытый хрячок Бажен вместе с ним, тряся своим пузцом в седле.
Цветанке было не впервой видеть смерть, но страшная расправа над волхвами потрясла даже её; дурнота звенящим шлемом сдавливала череп, в желудке будто клубок змей извивался, а тело от слабости стало неуклюжим. Слезая с дерева, она чуть не брякнулась наземь и получила несколько горящих ссадин от шершавой коры и злобно-колючих веток. То же самое творилось с мальчишками: бледные, с круглыми неподвижными глазами, они неловко спустились следом за Цветанкой, каким-то чудом умудрившись не сорваться. А между тем волшебный огонь, воплощённый в бытие безумным Барыкой, распространялся намного быстрее обычного: подожжённый в двух местах частокол пылал уже весь, окружая девочек пламенной стеной. Кровля ворот трещала и рушилась, и никто не решался кинуться на помощь несостоявшимся жертвам.
«Что встали столбами, мужичьё? – прогремел чей-то властный голос. – Спасай девчат, не то задохнутся они там в дыму!»
Нерешительность лопнула от этого звука, как до предела натянутая нить. Рослый и широкоплечий, хорошо одетый человек с большими, чуть навыкате глазами и грозным изгибом густых тёмных бровей подал пример, бросившись к мостку. Узорчатые сапоги, расшитая жемчугом и бисером рубашка под богатым синим кафтаном, молодецкие усы, ясные сверкающие глаза – человека смелого и решительного за версту видно.
«А ну, ребятушки, за мной!» – позвал он, взмахнув рукой.
Такой призыв не мог остаться безответным. Один за другим мужчины побежали по мостку к капищу; проскакивая под опасно трещавшими в огне воротами, они выбегали обратно, вынося на руках кашлявших и заплаканных девочек. На берегу, освобождённые от пут, те тут же попадали в объятия рыдающих уже от радости матерей.
«Что там? Что делается?» – спрашивала слепая бабушка Чернава.
«Марушин пёс девиц не тронул, зато всех волхвов поубивал, – охрипшим от потрясения голосом ответил Олешко. – Островид уехал… А какой-то смелый человек повёл людей вытаскивать девиц с капища… Горит оно, огнём полыхает!»
«Вон оно что, – промолвила бабушка. – Всех девиц вытащили?»
Сам обладатель лихих усов и сверкающих очей вынес двух последних девочек с капища – по одной на каждой руке, и как раз за его спиной ворота с оглушительным треском и грохотом рухнули: чёрный обгорелый остов развалился, а к небу взвилась туча рыжих искр. Смельчак и бровью не повёл – быстро прошагал стройными ногами по шаткому мостку, доставив свою ношу на берег в целости и сохранности, да и сам не пострадал. Ай да добрый молодец!
«Всех вытащили, бабуля», – сказал Олешко, проводив ясноглазого незнакомца восхищённым взглядом. Ловок, смел, но, несмотря на богатую и красивую одёжу – не спесив: были среди зрителей на берегу и другие зажиточные люди, но в огонь кинулся только он, а остальные предпочли стоять в сторонке и смотреть. Видно, боялись свои долгие рукава опалить…
«Ну, тогда проводите-ка меня на мосток», – сказала бабушка.
Олешко с Цветанкой под руки отвели её туда и помогли встать на него. Эти передвижения привлекли внимание людей, на бабушку настороженно поглядывали с берега. А она, набрав воздуха в слабую старческую грудь, воскликнула:
«Людство почтенное, слово моё послушай!»
Всё больше голов поворачивалось в сторону мостка, всё больше взглядов устремлялось на сгорбленную, сморщенную, изуродованную старостью женщину в тёмной, непонятного землистого цвета одежде. Дым от пожара летел над людьми, стлался горькой завесой, струи горячего воздуха колыхали серые складки бабушкиного балахона.
«Ты кто, бабусь? – спросил кто-то. – И чего нам тебя слушать?»
Другой ему ответил:
«Да это бабушка Чернава! Ведунья и знахарка, али не знаешь?»
«Послушаем! – сказал третий. – Может, какой мудрый совет даст нам бабушка… Что-то ведь делать надо нам со всей этой бедой! Владыка-то наш спину показал – покинул свой народ в лихой час!»
«Да плевал он на народ, – послышался в толпе ещё один голос – раздражённый и злой. – Он только о своей шкуре печётся, стремится побольше богатства нажить! Девчонки-то, которых Маруше в жертву отдать хотели, все из небогатых семейств – не замечаете, а, люди добрые? А говорят, что и на зажиточные дворы воины приходили, оттуда тоже девок брали… А потом всех их поотпускал Островид. А знаете, почему? На лапу ему дали! Откупились. Вон оно как: кругом беда, хворь людей косит, а владыка и тут деньгу гребёт, на горе людском наживается!»
«Это кто там бухтит? – раздалось со стороны добротно одетой части толпы. – Чего напраслину несёшь, смутьян? Выбирал-то девиц не владыка, а волхвы, невзирая на сословие и достаток!»
В толпе все уже вертели головами – пытались углядеть смутьяна, который вёл неприглядные для Островида речи.
«Ты сам не бухти, аль вместо совести у тебя золото звякает – а, Лисовин Лихвеевич? – не унимался неуловимый обличитель. – Что, пришёл поглядеть, как чужие дочки погибают, а свою-то, небось, выкупил?»
Народ загудел, как улей. Непременно завязался бы беспорядок, но ясноглазый молодец в синем кафтане – тот самый, кто повёл за собой мужиков в огонь – встал рядом с бабушкой Чернавой, поднял руку и звучно воскликнул:
«А ну-ка, люди, уймитесь! Разбираться да личные счёты сводить будете после, а сейчас думать надо, как общую беду унять. Послушаем, что бабуля скажет!»
Чистый и сильный его голос прокатился над головами гулко, как гром, разом освежив воздух и восстановив тишину.
«Ты-то сам кто будешь, человече? – спросили его из толпы. – Ишь, расприказывался тут!»
«Я – Соколко, торговый гость, – с поклоном ответил ясноглазый молодец. – По синю морю плавал, чужие страны видал, в город ваш по торговым делам прибыл, да вот из-за хворобы, которая у вас разразилась, задержаться пришлось: никого ж не выпускают…»
«А не тот ли ты самый Соколко, который чудо-рыбу – золотые перья выловил и у морского царя на пиру на гусельцах поигрывал?»
«Я самый, – поклонился Соколко. – Далеко пошла слава обо мне, не ожидал такого… Ну так что, честной народ, выслушаем бабушку?»
«Говори, бабка!» – послышалось наконец.
Бабушка Чернава, терпеливо дожидавшаяся возможности вставить слово, заговорила дребезжащим, одышливым голосом – будто сухое дерево поскрипывало:
