Passe Decompose, Futur Simple - Дмитрий Савицкий

— А теперь? — продолжал невидимый голос. — За эту клетку без ванной и с картонными стенами. Когда мой сосед чихает, у меня падают книги с полки. Мне даже слышно, когда он рвет волосы из ноздрей!

— Я, конечно, промазал вторую подачу. Пятнадцать-тридцать. Перехожу подавать налево. Поднимаю ракетку.

— Четыре двести каждый месяц!

— И подать не могу! Кошара её смотрит на меня, что твое дуло пулемета. А сама она, как бы меня не видит.

— Нет, ты помнишь? На шестьдесят франков можно было вдвоем отужинать, с вином и кофе.

— Окей! Возле самой сетки лежит мяч. И я говорю Жан-Пьерру — гони мяч, мол тот, что у меня — сдох, скончался. Он поворачивается, идет к сетке и ничего, скотина не замечает.

— Я тебе скажу. Эти зеленые. Борьба с загрязнением. Главное загрязнение это не выхлопные газы.

— Отсандаливает он мне мяч. И, что твой Агасси, танцует на приеме. Ждет, когда я снова врежу мимо.

— Это не нитраты.

— И за секунду до подачи, в башке его видно допроявляется все-таки снимок. Я вижу, как он дергает головой, и, словно, какая-то сила его тянет — оборачивается…

— И не сточные воды…

— И тут же возвращается на исходную — морда перекошена, рот дергается, ракетка стучит о битум — гвозди заколачивает.

— Главное — это загрязнение мозгов. Политика и реклама.

— Я выигрываю игру и тут он, предлагает меняться сторонами.

— Они нас принимают за идиотов! Они думают, что мы бесконечно будем глотать всю эту муть… Запивать её дешевым розовым…

— Хотя сам отказался играть на солнце. В общем, тот еще матч…

— А что эта шалава? — спросил кто-то.

— Эй, рускофф, как ты там, переделал рекламу про пеленки?

— Эта salope? Так и сидела, проветривала свои складки, пока не появился Гийом. Ян зевнул и выпустил клуб дыма.

— Как ты можешь курить эту мерзость? — спросил Алан.

— Он выпендривается, а не курит! Ты же не затягиваешься? — спросил Олаф.

— Сигарами затягиваются пижоны, — Ян мелко сплюнул.

— Рускофф!

— Оставь, он кимарит…

— И он её уволок?

— А… Ему любая точилка для карандашей подойдет, — раздался голос Антуана.

— Борис этот клип про пеленки переделал на француженок: Meme moullier elles sont seches!

— Для карандашей? — загасил наконец сигару Ян. — Да там болванки для ракет можно обтачивать!

— Ну и мерзкие же вы типы, — весело вставила писюшка. У вас одно в голове!

— Ты знаешь, кто нам устроил эту блядскую эпидемию?

— СПИДа?

— Мамзель Веро! — встрял, разлепив один глаз, Фабрис. — Ты уже раза четыре кончила, ерзая на коленях у этого охламона, которому придется ставить новый зиппер на джинсы… Лицемерить в такую жару!

— Я тебе скажу без дураков, на все сто: гондонная промышленность запустила на орбиту этот СПИД. Представляешь, какие они нынче делают бабки?

Американец явно был сильнее Этьена. Его пушечные подкрученые подачи Этьен сандалил либо в сетку, либо — в аут. Справа он лупил отменно, но и Этьен был способен ответить не хуже. Зато слева у янки был чудовищный удар. Он низко подсаживался под мяч и, вместе с ударом разжимался по спирали, поднимался, широко разводя руки, чуть проваливаясь вслед за мячом. И до последней милисекунды не было видно — будет ли это удар по линии или неожиданная диагональ.

Борис чувствовал, как тяжелеют веки. Он моргнул несколько раз, зевнул и закрыл глаза. Даже за стеклами темных очков по изнанке век плыли пурпурные пятна.

Дети кричат… Трехколесные… сипеды тренькают… Дзынь… Дзинь-Жибао — китайский велосипед… Удары мячей… Глухо… Вельвет, сырой тяжелый бархат… Как занавес в театре… Горячий крупнозернистый корт… Жжет сквозь подошвы найков… Оркестр… В беседке, в густой тени. Вальс и знойные порывы ветра. Чья-то газета вдруг решившая улететь. Это не Штраус. Но что-то знакомое.

На какое-то время он вырубился, словно утонул в горячем сиропе, всплыл. Ян и Алан ушли играть. Фабрис тоже. Антуан висел на губах у подружки. По её длинной загорелой шее шли пунцовые пятна. Пума! Стефан и Жан-Люк конвоировали улыбающуюся шведку на выход. Борис встряхнул головой, пытаясь отогнать сон. Пойти в раздевалку, залезть под холодный душ? Нечем вытереться. Он снял очки, зажмурился, и, почувствовав, как по носу ползет слеза, открыл глаза: слоновьи уши листьев катальпы, пухлые облака, плывущие наискосок по невыносимо синему, как у Дали, небу, Ларри, повисший в смеше над сеткой…

Ларри: триста шестьдесят пять дней в году — на корте. Сумка с пятью ракетками, седой бобрик, торчащие скулы, костлявый каркас, перекрученный жгутами мышц. Ларри, носящийся по корту утром и вечером, в дождь и снег, в горе и в радости, больной и здоровый, в бедности и при деньгах, аминь. Лишь смерть разлучит его со звоном струн "кеннекса". Повезут на кладбище прямо с корта. Оркестр пожарников с улицы Севр будет играть марш Бенни Голсона "Европа-1". На мраморной глыбе короткая эпитафия:

"Ларри Щварц: ОН ИГРАЛ В ТЕННИС".

И вместо дат рождения и смерти — даты первого матча и последнего смеша… Друзья будут приносить не цветы, а обмякшие с облысевшими боками, мячи.

— Так хотел Ларри Щварц…

— Эй! — позвали его сзади.

Борис оглянулся: Пьер и Люк собирали сумки.

— Хочешь с нами в Довиль? Реми купил у собственного папаши "рэнджровер". Купнемся, заскочим в казино?

— Мне надо в редакцию, — кряхтя, выбрался из кресла Борис. — Не всем же прохлаждаться; кто-то должен и капитализм строить…

— Надумаешь, приходи — хлопал его по спине миляга Пьер, — мы будем часов в семь на Сен-Сюльписе. В "Кафе мэрии"…

Лофт на Перри-стрит достался Киму от Франсуа Вонга из АФП. В первый раз они пересеклись в Пешеваре, встречались в Бейруте на брифингах в посольстве, а однажды Ким нарвался на Франсуа в три утра в полупустом диско в Ларнаке на Кипре, где ушедший на вольные хлеба худой, как палка, вьетнамец, охотился за дочкой американского конгрессмена, по уши влюбленной в сурового блондина по фамилии Козлов.

Тридцатилетний Козлов, про которого газеты писали, что он работал то ли на ГРУ, то ли на ГБ, вовсе не был похож на Аполлона, свитого из корабельных канатов. На следующее утро Ким вдоволь насмотрелся на него через мощный телевик Вонга. Красный 007, развалившийся на полосатом шезлонге возле бассейна, обладал мягким подбрюшником, изрядной плешью, женской почти что грудью и действительно впечатляющими, пронзительно синими глазами…

В Нью-Йорке Вонг, после выставки в галерее Роберта Миллера, пошел в гору. Какое-то время Ким даже подрабатывал у него портретами еще не взошедших на местные небеса звезд, а когда Франсуа перебрался в уютный дуплекс на углу Лекса и 64 улицы, принадлежавший молчаливой филиппинской манекенщице, зарабатывавшей по пол-"порша" в день, Ким въехал в освободившийся лофт.

Собственно это был не лофт, а большой, шестидесятых годов, нью-йоркский чердак, с верхним светом, крошечной террасой, камином, окнами выходившими на порт, с противоположной стеной, часть которой была выбелена, а часть, по прихоти архитектора, сохранила кирпичную кладку. Вонг оставил целые заросли, джунгли цветов, китчевая ванна выкатывалась из своего закутка на колёсиках, в простенке меж окнами стоял холодильник, а в нише за полированной стойкой бара пряталась плита.

По объявлению в Вилледж Войз Ким купил подержаный футон и два кожаных кресла, стол был хозяйский, на шесть человек, книги пришли из Парижа пароходом через месяц, портрет Дэзирэ, писаный Фаджи, и лиловые московские крыши друга детства Саши Рубинина примостились над камином, и все остальное место заняли штативы, рулоны фоновой бумаги, сумки, кофры, лампы, экраны, динамики, факс, стерео и gravity system, "гладильная доска", как называл ее Борис: мельница с зажимами для ног, на которой можно было вращаться или же висеть вниз головой — единственное, что помогало от профессиональных болячек фотографов — сколиоза, люмбаго, дорсаго — разжимало позвонки, снимало боль, лечило спину.

Лофтом чердак назвала Дэз, когда она впервые появилась в Нью-Йорке. Ей всё хотелось называть по-американски: такси — кебом, консьержа — дорменом, сад — парком, а идиота — шмаком. Она с радостью переименовывала свой мир, восхищалась тем, что прачечные принадлежат китайцам, овощные лавки корейцам, а такси — русским, что полицейские ездят верхом, что над подъездами нависают козырьки-маркизы, а на крышах надстроены водонапорные башни, что город, как губной помадой по бетону размалеван кармином, что закаты здесь монументальны, как в горах, а воздух так напитан электричеством, что в него можно ввинчивать лампочки.

Она, выросшая в городе, где нет параллельных улиц, где дома похожи на окаменевшую в беге разношерстную толпу, Дэз из Люксембургского сада, Дэзирэ с улицы Ваван, еще восемь лет назад игравшая в классики на мостовой Богоматери Полей — перечертила свою жизнь в крупную американскую клетку и, забыв про каштаны и рододендроны, влюбилась в голое нью-йоркское дерево с крупными атласными цветами, в городскую магнолию, полыхающую на фоне кирпичной кладки…