Восхождение денег - Ниал Фергюсон

Аргентина последних десятилетий словно сошла со страниц романа Цюй Пэна. Бернардо Гринспун хлопотал об отсрочке выплаты и соблюдал заветы Кейнса относительно управления спросом, а Хуан Суррувиль не моргнув глазом брался за реформу валюты и вводил ограничения цен и оплаты труда. Тропки в самом деле расходились, но те, кто мог вытащить свою страну из передряг, предпочитали стоять на распутье. Траты казны упорно превосходили налоговые сборы, ограничения отменили раньше, чем следовало, а инфляция, словно дразнясь, замерла, отдышалась и продолжила путь наверх. Дорожки как следует попетляли, прежде чем предательски сойтись. Год 1989-й вошел в историю как год чудес в Восточной Европе. Он же стал и годом кошмаров на аргентинской улице.

Февраль 1989 года. Палящее солнце истязает аргентинцев, и метеорологи силятся вспомнить, когда еще такое было. Система электроснабжения Буэнос-Айреса трещит по швам. Люди по пять часов сидят без электричества. Надеясь предотвратить крах валюты, правительство приказывает закрыть все банки и обменные пункты. Но поздно: курс аустраля к доллару начинает свободное падение и находится в нем целый месяц. Параллельно Всемирный банк замораживает ссуды Аргентине, власти которой даже и не попробовали заткнуть брешь в своих финансах. От частных кредиторов помощи ждать тоже не стоит. Кому нужны облигации, если со дня на день инфляция превратит их в труху? Вдруг начинают ползти слухи: золотовалютные резервы центрального банка на исходе – и курсы облигаций срываются с отвесной скалы. Правительство охватывает отчаяние, разум уступает чувствам, включается печатный станок. Не спасает и это. Двадцать восьмого апреля страна в буквальном смысле этих слов остается без денег. На встрече с журналистами вице-президент центрального банка Роберто Эйльбаум поясняет: природа проблемы – физическая. На монетном дворе кончилась бумага. Да и какая разница? Ведь его сотрудники объявили забастовку. Эйльбаум говорит начистоту: “Не знаю уж как, но к понедельнику мы обязаны достать деньги”.

К июню цены росли на 100 % в месяц, и терпение граждан было на пределе. Еще в апреле покупатели разгромили супермаркет в Буэнос-Айресе, после того как по громкой связи передали объявление о немедленном подорожании всех товаров на 30 %. Злость и отчаяние били через край; в июне толпа жителей Росарио, второго по величине города в стране, двое суток крушила и грабила все, что попадалось ей под руку, оставив на своем пути как минимум четырнадцать трупов. Впрочем, как и в Веймаре, главными жертвами гиперинфляции становились не обычные люди (рабочие могли рассчитывать на повышение оплаты труда с учетом динамики цен), а государственные служащие и профессура с их установленным по контракту жалованьем, а также живущие на проценты со сбережений пенсионеры – иными словами, все те, чьи доходы были зафиксированы в местной валюте. И, как и шесть десятков лет назад в Германии, невзгоды одних были манной небесной для других – инфляция мгновенно избавила крупных должников от обязательств. Не внакладе осталось и правительство, наделавшее кучу долгов в теперь уже никому не нужных аустралях.

Ах, если бы все долги исчезали с такой же легкостью! Не тут-то было: к 1983 году внешняя долларовая задолженность страны достигла 46 миллиардов в американской валюте, то есть 40 % ВВП Аргентины. Аустраль мог вытворять все, что ему вздумается, – сумма обязательств от этого не менялась. Хотя нет, менялась: мелькавшие одно за другим правительства не могли сделать ничего, кроме новых долгов. К 1989-му страна задолжала миру 65 миллиардов долларов. А еще через десять лет – 155 миллиардов. Хорошо еще, что инфляция обыграла внутренних кредиторов в наперстки, и эта головная боль правительству не докучала. Что до кредиторов внешних, тут выбора не было: о возврате долга можно было забыть. Уж кто-кто, а Аргентина знала, как это делается. В 1890 году правительство страны отказалось возвращать внешнюю задолженность, и банк “Братья Беринг” едва удержался на краю пропасти (его чуть-чуть не доконало провальное размещение облигаций компании, заправлявшей водопроводом и канализацией столицы). Спасительные 17 миллионов фунтов были собраны лишь после вмешательства Ротшильдов; поскольку крах Берингов “нанес бы чудовищный ущерб британским коммерческим интересам по всему миру”66, на миллион раскошелились и власти Британии. Для проведения в отбившейся от рук Аргентине необходимых реформ созвали специальную комиссию банкиров с первым лордом Ротшильдом во главе. Тогда, чтобы получить доступ к займам, аргентинцы обязались привязать песо к доллару с помощью жесткого механизма валютного администрирования67. Сто лет спустя Аргентина волновала Ротшильдов лишь постольку, поскольку она была родиной прекрасного вина. Предотвращать банкротство жемчужины Южной Америки (или сглаживать его последствия) теперь был призван Международный валютный фонд (МВФ). И вновь было принято решение о валютном администрировании, на сей раз с привязкой к доллару.

В 1991 году министр финансов Доминго Кавальо представил публике новую – шестую за сто лет – национальную денежную единицу Аргентины – песо (peso convertible – конвертируемый песо). Зря старался. Да, надо признать, что к 1996-му инфляцию удалось снизить почти до нуля, а в 1999-м она вообще ушла в минус и началась дефляция. Но безработица сокращаться не собиралась, а, наоборот, выросла до 15 %, и неравенство в аргентинском обществе было лишь немногим меньше, чем в Нигерии. Денежная политика становилась все строже, а вот с налоговой дела обстояли хуже: государственный долг вырос с 35 % ВВП на конец 1994 года до 64 % семью годами позже, а начальники в центре и на местах не спешили балансировать свои бюджеты, предпочитая доить международный рынок облигаций. Кавальо закрепил валюту и усмирил инфляцию, за что честь ему и хвала, но не сумел искоренить въевшиеся в ткань общества дурные привычки – институты, лежавшие в основе многих кризисов минувших десятилетий. Настало время нового банкротства и новой валюты. Дважды, в январе и мае, МВФ смягчился и выдал займы в 15 и 8 миллиардов долларов соответственно, но на том уступки кончились. За 2001 год ВВП на душу населения рухнул на 12 %, и 23 декабря правительство объявило о полном моратории на выплату внешнего долга, включая облигации на сумму порядка 81 миллиарда долларов. Такие суммы не отказывался выплачивать никто и никогда.

Сквозь призму аргентинского кошмара видно, насколько уязвим внешне столь могучий рынок облигаций. В 1880-х доходность аргентинских и британских облигаций различалась на 295 базисных пунктов – скромная награда за риски, которым подвергались инвесторы вроде братьев Беринг. Разница в среднем в 664 базисных пункта в 1998–2000 годах тоже давала неверное представление о вероятности крушения здания архитектора Кавальо. Отказ Аргентины взвинтил разницу до 5500 пунктов, а к маю следующего года она превышала 7000 пунктов. После тяжелейших переговоров – долг Аргентины составляли 152 вида бумаг в шести различных валютах в восьми юрисдикциях – большинство кредиторов (всего их было около 500 тысяч) пошли на беспрецедентный шаг и согласились принять к оплате новые облигации, почти втрое урезав свои требования68. Аргентина справедливо считала, что провернула очень удачную сделку (в последние годы экономика устойчиво растет, а разница не выходит за пределы 300–500 пунктов), а экономисты и по сей день недоумевают, почему вообще находятся страны, трепетно относящиеся к своим обязательствам перед иностранными кредиторами69.

Воскрешение рантье

В 1920-х годах Кейнс, предвидя всплеск инфляции и превращение в пыль богатства всех тех, кто связал свое благополучие с государственными облигациями, предрекал рантье мирную смерть во сне. Мы же стали свидетелями воскрешения рантье. Во многих странах из числа жертв “великой инфляции” 1970-х годов сегодня рост цен выражается всего одной цифрой70. (И в Аргентине инфляция официально опустилась ниже 10 %, хотя, по проведенным в провинциях Мендоса и Сан-Луис подсчетам, она как минимум вдвое больше.) Уверенность в ценах завтрашнего дня стала залогом взрывного роста рынка облигаций. Ни катастрофа в Аргентине, ни отказ правительства России в 1998 году от своего долга не помешали доходности по облигациям развивающихся стран снизиться и в 2007 году достичь уровня, не виданного с начала века, – инвесторы были уверены в счастливом будущем. Слухи о смерти мистера “бонда” оказались сильно преувеличены.

Инфляция пошла вниз отчасти потому, что технологический прогресс в сочетании с дешевизной рабочей силы в Азии позволили сократить издержки производства многих товаров, от одежды до персональных компьютеров. Изменился и подход к денежной политике, причем в два приема: в конце 1970-х и 1980-х под влиянием идеологов и практиков монетаризма Банк Англии и ФРС повысили ставки по краткосрочному кредитованию, а уже в 1990-х стали ориентироваться в своей работе на заранее поставленные цели (например, на определенный уровень инфляции). Как показывает случай Аргентины, ослабели и структурные предпосылки высокой инфляции. Растеряли былое могущество профсоюзы. Убыточные отрасли были переданы в руки частных предпринимателей. Все это так, но вот что важнее всего: существенно выросла доля граждан, заинтересованных в получении стабильного дохода с облигаций. Все большая и большая часть богатства жителей развитых странах помещается в частные пенсионные фонды и иные сберегательные учреждения, а те держат значительную часть своих средств в государственных облигациях и других ценных бумагах с фиксированной доходностью. Исследование пенсионных фондов в одиннадцати странах-лидерах экономического мира показало: в 2007-м более четверти их активов приходилось на облигации, и пусть это меньше, чем двадцать лет назад, но все равно очень много71. С каждым годом пенсионеров становится больше и в относительном измерении, а значит, растет доля населения, рассчитывающая на подобные фонды.