Винтерспельт - Альфред Андерш

Задыхаясь от ненависти, Райдель крикнул: «Заткни глотку!»

Держа карабин на изготовку, он левой рукой обыскал незнакомца. Как он и предполагал, это был сильный человек, к тому же выше его ростом. Нащупав у него в пиджаке пачку с сигаретами и зажигалку, он вспомнил, как красивы были его движения, когда он закуривал. Оружия у него не было, в том числе и в плаще, который Райдель снял с его плеча и небрежно бросил на землю. В заднем кармане брюк торчал бумажник - Райдель решил вытащить его и как раз в этот момент услышал певучий звук, высокий, металлический и пока еще очень далекий.

Он шагнул назад.

— Истребители-бомбардировщики, — сказал он, — а ну ложись!

Шефольд смотрел, как солдат исчез в своем окопе. Серо - зеленое пресмыкающееся. Он продолжал стоять, хотя знал, что это такое. Однажды в хижине Хайнштока под каменоломней он уже пережил налет американской авиации.

— Эй ты, задница, ложись, я кому сказал!

Шефольд услышал в его голосе не только злобное шипение, но и озабоченность. Этот человек хотел, чтобы он лег, потому что и сам подвергался опасности, если летчики заметят Шефольда. Он использовал ситуацию.

— Могу я теперь опустить руки? — спросил он, глядя на Райделя сверху вниз — в прямом и в переносном смысле.

И, не дожидаясь ответа, все же бросился на жесткую траву возле окопа. Трава и земля пахли хорошо, чем-то сухим и диким. С конца сентября не было дождей. Стояли дни, словно сотканные из голубой, первозданной меланхолии, приправленной ароматами этих склонов. «Задница». «Заткни глотку». Он не ожидал таких слов, но уже начал улавливать их смысл; чувство, что он совершил величайшую ошибку, не проходило. Все получилось не так, как было предусмотрено. План Динклаге не учитывал, что он может попасть в руки такого типа, как этот солдат. А хорошо разработанный план должен был учитывать каждый пост. Условие, чтобы он пришел «через передовую», оказалось уравнением со многими неизвестными. «И самое непостижимое то, что Динклаге настаивал на своем варианте, хотя знал, что я приду с пустыми руками», — подумал Шефольд. Он посмотрел, как солдат подтянул и втащил к себе в окоп его светлый плащ, после чего стал совершенно незаметным — абсолютная мимикрия. Ободок его каски с точностью до сантиметра совпадал с уровнем окопа, вокруг которого не было, как обычно, круга светлой земли, выброшенной при рытье. Когда там стоял человек, ничто, кроме каски, не выдавало углубления, да и она была всего лишь неприметной выпуклостью на местности, вроде кротового холмика или скрюченного обрубка можжевельника, поскольку Райдель замазал каску невероятным месивом из красок, которые так точно соответствовали цвету склона, что Шефольд пришел к выводу: этот маленький, опасный солдат, взявший его в плен, мог бы помогать художнику-пейзажисту смешивать краски. Шефольд не знал, что командир взвода фельдфебель Вагнер во время контрольного обхода выразил недовольство, увидев образцовый окоп Райделя. Вагнер, считавший, что безопасность во время боя важнее маскировки, потребовал, чтобы Райдель сделал вокруг окопа бруствер, и тогда ему пришлось вытащить мешки с песком, на которых он стоял.

Он вырыл очень глубокий окоп и часть земли насыпал в мешки. Оставшейся землей укрепил бруствер окопа Борека. Борек, студент, изучавший философию, или как там у них называется это дерьмо, не мог, конечно, справиться со своим окопом. Когда подошел Райдель, парень беспомощно стоял возле смехотворно крохотной ямки; от получасовой возни с лопатой он окончательно обессилел. За двадцать минут Райдель сделал ему отличный окоп. В благодарность Борек теперь донес на него.

В случае атаки мешки с песком перед окопом не только лучше защищали, чем кучи земли, но и позволили бы солдатам, которые ростом были выше Райделя, использовать окоп, сменяя его. Они могли вытащить мешки и положить перед собой. Вагнер, покачав головой, прошел мимо окопа, злясь и восхищаясь одновременно, ибо к тому, что делает этот солдат, который всегда держится особняком, не придерешься.

Шефольд перестал корить себя, что не сумел ничего обнаружить, когда осматривал склон. Не он был слеп, а тот, другой, был действительно невидим.

«Могу я теперь опустить руки?»

Все они такие. Втаптывают тебя в дерьмо. Они не скажут: «Пиво теплое», — они говорят: «Вы когда-нибудь слышали о существовании холодильников?» Когда им по ошибке принесешь вчерашнюю газету, они говорят: «Но, любезнейший, я уже знаю, что мы выиграли битву под Танненбергом». Они считают себя очень остроумными. У них есть даже какое-то специальное слово, которым они обозначают свою манеру говорить, Райдель не мог вспомнить, какое именно, да, впрочем, ему плевать. Самое невыносимое, когда они говорят «любезнейший» или «приятель». Так и хочется дать им в морду. Он и этому типу даст в морду, если тот будет еще позволять себе такие вещи.

Непрерывное тихое унижение, насмешки и чаевые. Не для того он сбежал в февральский вечер 1937 года из гостиницы, чтобы когда-нибудь снова на это напороться. А как возмущенно выпучил глаза папаша, когда он ему заявил, что дал пощечину постояльцу из номера 23. Мать вскрикнула: «Куда же ты теперь, Хуберт?» Райдель не мог не ухмыляться, когда вспомнил об этом. Он знал, куда он хочет: на военную службу. Как-то ночью в дюссельдорфском отеле один офицер, который привел его к себе в номер, сказал: «Твое место не здесь, твое место в казарме». Слово «казарма» прозвучало у него так, словно он говорил о рае, и Райдель сразу понял, о чем речь. Может быть, этот совет так запал ему в голову потому, что офицер, капитан «Люфтваффе», был единственным «гостем», который, уходя под утро, не сунул ему денег. Казарма не разочаровала Райделя. Правда, и на военной службе были часы, когда тебя превращали в последнее дерьмо, и все же — Райдель это чувствовал — можно было оставаться самим собой; а когда часть дня, заполненная муштрой, бывала позади, тебя уже не трогали, если ты справлялся со службой; можно было даже отделиться от всех — у тебя был свой шкафчик, свой откидной столик, свое барахло; штатские и понятия не имеют, что на военной службе можно держаться особняком. Преимущество казармы заключалось не в том, что там ты находился исключительно в обществе мужчин. В этом смысле там не разгуляешься, наоборот, с 1937 года Райделю приходилось брать себя в руки, напряженнейшим образом следить за собой. Он маскировался, да так ловко, что другие солдаты были уверены, что он, как и они, бегает за бабами.

Время от времени офицеры, узнав, что он прошел выучку в гостинице, пытались сделать его своим ординарцем. Он, стараясь изо всех сил, молодцевато вытягивался в струнку и просил не делать его ординарцем.

Шефольд вспомнил, как он обеими руками ухватился за скамью, на которой сидел, и впился глазами в Хайнштока, когда самолеты один за другим — первый, второй, третий — на бесконечную секунду повисли над каменоломней. «Ну-ну, все уже миновало, — сказал Хайншток, пряча собственный страх, — моя хижина их не интересует, да они, скорее всего, ее вообще не видят-кругом такие заросли. Они атакуют только движущиеся объекты». В наступившей тишине Шефольд снова увидел его — человека с сильной проседью, который сидел за столом и курил трубку. Стол — старая дверная филенка на деревянных козлах — был завален образцами горных пород, календарями, газетами, книгами, пепельницами, трубками, спичечными коробками, здесь же стояла пишущая машинка и керосиновая лампа. Сплошь неподвижные объекты.

Лежа сейчас на животе-чтобы летчики не увидели белую рубашку, — Шефольд заставил себя повернуть голову и следить за самолетами. Он решил больше не поддаваться страху, как тогда, в хижине Хайнштока. Испытание, которому он хотел себя подвергнуть, не состоялось, потому что самолеты не пролетели над склоном, на котором он лежал, а прошли гораздо восточнее - они стремительно промчались над дорогой, ведущей из Бляйальфа в Винтерспельт, три светло-серые, сверкавшие на солнце хищные рыбы, промелькнувшие в сияющем аквариуме этого октябрьского дня. Они не стреляли: видимо, на дороге никого не было. Шефольд вспомнил, что говорил Хайншток по поводу военной стратегии майора Динклаге: «С тех пор, как этот господин принял командование данным участком фронта, вермахт словно исчез с лица земли». При следующей встрече Шефольд сможет рассказать ему, с какой точностью выполняют солдаты приказы Динклаге о маскировке.

Еще когда самолеты проходили над деревней Винтерспельт, Шефольд подумал, не стоит ли воспользоваться воздушным налетом и сказать этому солдату в окопе какие-то слова, которые подтвердили бы, что он немец, человек, принадлежащий к немцам. Например, он мог бы показать на небо и воскликнуть: «Какие свиньи!», за чем последовали бы обычные и, кстати, подлинные истории о том, как обстреляли крестьян, работающих в поле, или женщин с детскими колясками. Шефольд слышал такие истории в пивных, куда заходил во время прогулок. Но ему вдруг стало ясно, что от человека, с которым он сейчас столкнулся, он этих историй не услышит и что всякая попытка завязать с ним более дружеские отношения бессмысленна. Сознание, что ему не надо стараться завоевать доверие этого человека, принесло Шефольду облегчение и даже на какой-то миг сделало симпатичным врага, который снова стал совершенно невидимым - различить можно было лишь каску, вымазанную красками неопределенных оттенков.