Гадание при свечах - Анна Берсенева

И вот теперь Марина наконец поняла, о чем говорил отец. Она стояла совсем близко от его дома, и трепет сковывал ее так, словно и она родилась здесь и теперь не решалась вернуться…

Вздохнув, она оторвала ноги от земли и медленно пошла в заветный переулок. На стене дома, рядом с которым она остановилась, была разбита бело-голубая табличка.

Марина огляделась, словно ища кого-нибудь, кто мог бы подтвердить ее догадку. И тут же увидела маленькую сухонькую старушку, осторожно переходящую через пустую дорогу. От старушки издалека пахло нафталином: наверное, не часто надевала она свое потертое черное пальто с облезлым норковым воротником.

– Извините, – спросила Марина, – ведь это… Это Гагаринский переулок?

Старушка посмотрела на нее без тени удивления. Впрочем, Марина уже привыкла к тому, что удивить кого-нибудь на московской улице почти невозможно, разве что на руках пройтись, да и то…

– Разумеется, – охотно ответила старушка; видно было, что спешить ей особенно некуда, и она с удовольствием поболтает с симпатичной рыжеволосой девушкой. – Теперь это снова Гагаринский переулок. А была улица Рылеева. Какое глупое, бессмысленное было переименование! Кондратий Федорович никогда здесь не жил, можно только догадываться о логике тех, кто это придумал, – если у них вообще есть логика…

Старушка говорила еще что-то, Марина вежливо кивала, но уже не слышала ее слов. Она смотрела на небольшой особняк – трехэтажный, с облезшей краской – и горло у нее перехватывало от чувства, которому не было названия.

Так трогателен был облезлый ампир этого особняка, такое благородство линий чувствовалось в нем, что Марина просто не могла бы его не узнать.

Отец рассказывал, как вечером в Сочельник любил прятаться под лестницей, чтобы не отправили спать. И она ясно видела и эту лестницу, и мальчика, который таит дыхание, прислушиваясь к шаркающим нянькиным и легким материнским шагам…

– Спасибо, – сказала она старушке. – Действительно, как глупо было переименовывать… Спасибо!

– За что же спасибо? – удивленно проговорила ей вслед старушка.

Марина вошла в подъезд, про себя радуясь тому, что в доме не разместился какой-нибудь банк и можно по крайней мере войти в подъезд и увидеть ту самую лестницу…

Лестница была грязная, с выщербленными ступеньками, но – та самая, широкая и величественная, несмотря ни на что. Только двух мраморных статуй, о которых тоже рассказывал отец, не было в ее начале – одни опустевшие постаменты.

И, глядя на эту обветшалую красоту, Марина почувствовала такой ясный покой, какого не могла себе представить. Она входила в свой дом, и все остальное было неважно…

– Девушка, вы ищете кого-нибудь? – вдруг услышала она.

И тут же увидела человека, окликающего ее с площадки второго этажа. Точнее, только его голову увидела, пышную кудрявую шевелюру.

– Нет, никого, – сказала Марина.

– А мне показалось, вы что-то припоминаете, – сказал он, быстро спускаясь вниз.

Кажется, он не собирался выходить на улицу, а просто выглянул зачем-то из квартиры и увидел Марину. И теперь стоял на половине первого лестничного пролета и, не особенно стесняясь, внимательно рассматривал ее.

Из-за его пышной шевелюры и густых усов Марина не поняла, сколько ему может быть лет. Но, кажется, он был довольно молод, хотя глаза у него были какие-то туманные.

– Послушайте, девушка, – вдруг сказал он. – Вас как зовут?

– Марина, – ответила она и тут же подумала: «Зачем, разве я собиралась с ним знакомиться?»

– А вы не позволили бы мне, Марина, вас нарисовать? – вдруг предложил молодой человек. – По-моему, вы так вовремя появились, просто перст судьбы! А я как раз думал о чем-то подобном…

– Что значит – о чем-то подобном? – спросила Марина.

Эти странные слова заинтересовали ее. Тем более что они были произнесены таким естественным тоном, словно молодой человек спрашивал у нее, как пройти в ближайший гастроном.

– Да о том, как меняются человеческие глаза и как передать это на холсте, – пояснил он. – А ваши глаза – просто живая иллюстрация к моим мыслям.

– Да как же вы их разглядели? – невольно улыбнулась Марина. – Вот так, сверху, издалека?

– Говорю же – перст судьбы, – сказал молодой человек. – Меня зовут Глеб, будем знакомы. Так как, Марина, согласны?

«А что? – подумала Марина. – Может быть, и правда – перст?»

Ей стало весело и смешно. Как же все-таки удивительно устроена жизнь, какие неожиданные сюрпризы она готова преподносить ежечасно! Или – не жизнь, а только Москва?..

Она уже готова была кивнуть и подняться наверх к художнику Глебу, как вдруг что-то переменилось в ней. Словно исчезли куда-то и покой, охвативший ее, когда она вошла в этот дом, и легкое веселье, связанное с появлением художника, – и осталось только одно пронзительное, мучительное чувство: невозвратность…

Марина знала, почему оно пришло – вот так, вдруг. Она вспомнила Женю, и не было в мире ничего сильнее этого воспоминания. Может быть, странный взгляд художника Глеба напомнил ей Женины дальнозоркие глаза или что-то другое – неважно.

Радость ее исчезла, и остался только ноябрьский день, давно не мытая лестница и незнакомый человек, почему-то собирающийся рисовать ее глаза.

– Извините, Глеб, – сказала Марина, – я просто ошиблась, дом перепутала. И я спешу, мне некогда.

– Подождите же, Марина! – воскликнул Глеб. – Может быть, вы мне телефон ваш хотя бы дадите? Я бы позвонил, когда у вас будет время!

Не слушая его, Марина вышла из подъезда.

Теперь ей было все равно, куда идти. Ей вообще не хотелось идти, а хотелось только одного: сесть где-нибудь, где никто не будет ей мешать, и, глядя перед собою, не видеть ничего. Только вслушиваться в себя, в Женю, трогать ту невидимую нить, которая протянулась между ними.

Впервые с того момента, когда она попала в Москву, Марина пожалела о своей уютной комнатке в Орле. Там, вернувшись после первой встречи с Женей, могла она часами думать о нем, видеть его и чувствовать, как все в ней соединяется с ним…

Наверное, Женя тоже думал сейчас о ней. Но он думал о ней совсем иначе… Марина вдруг ощутила такой сильный зов его плоти, что ноги у нее задрожали. Она прислонилась плечом к стене какого-то дома, до которого дошла незаметно для себя, и едва не застонала, вздрагивая от пронзающих ее горячих ударов.

Она не помнила, как долго стояла так, закрыв глаза и прислонившись к стене. Хорошо, что на улице, наверное, немного было людей. Никто не подошел к ней, не спросил, что случилось: Марина не нашла бы в себе сил отвечать.

Она приходила в себя постепенно. Удары в ней становились реже, слабее, напряжение понемногу отпускало ее. И ей немного жаль было, что все это кончается…