Тореадоры из Васюковки - Нестайко Всеволод Зиновьевич

Стою я, что делать — не знаю. И спешить мне не нужно, и делать нечего. Хоть стой, хоть через голову кувыркайся — всё равно. Никто не видит, никому до этого дела нет.

Плохо мне было. И главное, эта проклятая мысль, что я сам отсюда не выберусь. Хоть кричи, хоть бейся головой о дерево — ничего не поможет. Я бы не знаю, что делал, если бы не почувствовал вдруг, что хочу есть. Ты помнишь, что я так волновался и спешил, что дома и не позавтракал хорошо.

Это сразу меня в чувство привело. Продукты я решил пока что не трогать — кто знает, что там будет дальше. Решил наловить рыбы. Выбрал местечко подходящее, размотал удочки, наживил, закинул. Жду. Сижу, на поплавки смотрю и жду. Жду, жду, жду… Поплавки — не дернутся. Не шевельнутся даже. Не клюет. Я уже и плевал на червяков, и менял их, и с места на место переходил — нет клёва и всё. А голод всё больше донимал. Сижу я, слюну глотаю и шепчу: «Клюйте, рыбоньки! Клюйте, пожалуйста! Я же есть хочу!». А поплавки, будто гвозди в доске, — торчат себе просто из воды и всё. Нет рыбы. Плавает мой завтрак под водой, и никак его не достанешь. Нервничаю я, то и дело удочки дергаю, да только червяков на крючках вытаскиваю. Хоть червяков ешь. Тьфу!

Сам понимаю, что время для ловли неподходящее, знаю же прекрасно, что клюет или рано утром, или вечером, но не легче мне от этого. Не ждать же до вечера — живот подводит, совсем отощаю. Кончилось тем, что зацепился крючком за корягу и леску оборвал. Пропал крючок — один из лучших, что ты мне подарил. Рассердился я, плюнул и пошел к сумке с продуктами — не мог больше терпеть. Как дорвался — полсумки смолол. Наелся, как дурак мыла. Лёг кверху пузом на поляне, начал дремать и заснул незаметно. Долго, наверно, спал, проснулся, потому что почувствовал, что жжёт. Солнце жарит — шкварчит на небе, словно яичница на сковородке. Пощупал себя — щеки горят. Обгорел я на солнце. Пошёл умылся — жжет. Мокрой земли приложил — жжет. Вспомнил — сметаною или простоквашей надо. Да где её взять — сметану! Вот тогда я впервые почувствовал, что необитаемый остров — это необитаемый остров, а не наше село, где сметаны целые озёра. А мне бы сейчас хоть ложку, хоть половину ложки. Ох же и жжет! Залез я в шалаш. Темно в нем, холодок. Полежал немного, но хоть и жжет, а жить же нужно. Нельзя же двадцать восемь лет в шалаше пролежать. Вылез я, взял топор, нож твой и начал вырезать топорище.

Нашел хорошую сухую палку, вырезал топорище, начал выстругивать ножом и вдруг занозу в кончик пальца загнал. Под самый ноготь — такая боль. Сразу палец в рот. Сосу — не высасывается, зубами давлю — не выдавливается. Иголкой бы её, иголкой бы сразу вынул… «А фигу! Фигу не хочешь? — сам себе со злостью. — В село за иголкой нужно бежать. Беги, что же ты не бежишь?». Едва не заплакал я от бессильной злости — такую нужную вещь, как иголка, забыл. Взял крючок рыболовный, начал ковырять. Но сильно ковырять боюсь. Там же на конце крючка зазубрина: если загонишь, то мало того, что с занозой, еще и с крючком в пальце ходить будешь. Ох и помучился! Даже взмок. А занозу всё-таки всю и не вытащил — маленький кончик остался. А потом долго болело. Хорошо что хоть не нарвало.

Солнце начало садиться, и я снова почувствовал голод. На сумку смотреть боялся, потому что знал, если подойду к сумке, то завтра придется землю есть. Рыба, только рыба могла спасти меня от голода. Я снова закинул удочку. На этот раз мне повезло. Ох, Павлуша, как я обрадовался, когда вытащил наконец первого пескаря! Он был маленький, как палец, но он был мне дороже той полуметровой щуки, что мы с тобой поймали прошлым летом. Он трепыхался на крючке, а мое сердце трепыхалось в груди. Я даже поцеловал его, этого пескарика. Потом пошли окуньки, краснопёрки, карасики… Я так увлёкся, что не заметил, что перевернулась банка с червяками. А когда заметил — они расползлись по всему берегу. Я даже подскочил. Ой-ой-ой! Без червяков и рыбы не будет. Куда же вы убегаете, червячки? На кого вы меня покидаете, драгоценные?! Упал я перед ними на колени, принялся ползать по берегу и ловить. Но большинство уже в землю попрятались. К тому же темнеть начало. Едва с четверть банки собрал. Рыбу больше не ловил, решил червяков сэкономить.

Развёл я костер, почистил эту мелочь, что поймал, принялся варить в старой кастрюле. Верю я и вижу, что вода как-то быстро выкипает — всё время доливать приходиться. И под дном что-то шипит и трещит. Пригляделся — это же моя кастрюля течет-протекает. И как я раньше не заметил, что там дырки! Чуть не заплакал от горя. Что же мне теперь делать? В такой же кастрюле только глину месить. А не уху варить. Это же решето, а не кастрюля. А другой у меня нет и взять негде. На необитаемом острове я.

Хорошо было Робинзону Крузо. Всё нужное выкидывало ему на берег море после кораблекрушений. Совершенно все, даже деньги. Захотел двенадцать топоров — на тебе двенадцать топоров. Захотел рубашек шелковых — на тебе рубашки шелковые… А мне хотя бы одну кастрюлечку, что не течет. Хоть бы одно — единственную!.. Да где там! Разве дождешься тут, в плавнях, крушения корабля. Хоть сто лет жди! Вот потерпел кораблекрушение киевский охотник Папуша, утопил ружьё, но мне от этого какая корысть. У меня своя берданка есть. А то еще когда-то дед Салимон в райцентр на базар картошку вёз и перевернулся. Да разве он даст добру пропасть — до полуночи бороду в воде мочил, по картошечке со дна собирал. Потом неделю ракушки и водоросли вычесывал из бороды. Нет, на крушение мне и рассчитывать нечего!

Похлебал я с отвращением недоваренной ухи, что еще не успела вся вытечь, пожевал полусырой рыбы и сижу.

Уже совсем стемнело, и ночь свою черную шляпу мне на глаза надвинула. Даже звезд на небе не видно 0 облачно. Только угольки в догоревшем костре тлеют. Ты же знаешь, я не богоягуз, но… В животе холодело, и оттуда в сердце прокрадывался страх — скользкий и противный. Надо что-то делать, а то сейчас он всё сердце захватит, и никуда не денешься. Полез в шалаш, нащупал фонарик, включил. Нашел тетрадь свою по украинскому языку (ты же знаешь я и тетрадь, и «Грамматику» у деда на глазах взял — будто бы у тётки учиться собираюсь). Карандаш нашел в сумке.

Тебя удивляет, правда ли, случайно не уроки ли я учить собрался. Нет! Чтобы ты знал — Робинзон Крузо на острове дневник вел, записывал все происходящее события. Что же, я хуже его? Я тоже, как и он, на острове. А на острове без дневника нельзя.

Ну, подряд писать, ты же знаешь, я не могу. Я тебе не писатель. Даже больше — я из-за письма переэкзаменовщик. Решил я кратко записывать лишь факты — плохие и хорошие. Провел в тетради посредине линию, разделив таким образом лист на две половины — левую и правую. В левой сверху написал «Приключения» (это хорошее, это для меня, ты знаешь, в жизни главное ради чего я и на остров высадился, но без приключений моя жизнь — не жизнь, особенно на острове). В правой сверху написал «Неприятности» (Что же поделаешь, если случаются).

Долго я думал, долго грыз карандаш. И вот что у меня вышло:

Приключения

1 Наловил рыбы

Неприятности

1. Сгорел на солнце

2. Загнал под ноготь занозу

3. Потерял крючок (один из лучших)

4. Съел полсумки продуктов

5. Сбежали почти все червяки

6. Протекает кастрюлька, и я не знаю, в чем варить уху (хоть в пригоршне вари)

Как видишь, приключения одно и то маленькое, как пескарик.

А неприятностей аж шесть, и все здоровенные, как акулы.

Всё это я писал, локтем принимая тетрадь к колену и стрекоча себе над ухом фонариком, потому что костёр уже догорел, а разжигать снова мне не хотелось (только не думай, что из-за того, что за хворостом надо было идти в темнющие неприветливые заросли!).

Фонарик у меня, ты же знаешь, «динамический», вечный, никаких батареек не надо. Но вот стрекотание… Стрекочешь — есть свет. Не стрекочешь — нет света. Или стрекочи и пиши. Или не стрекочи и не пиши. Я стрекотал. Полчаса после этого у меня в ухе жужжало. И рука одеревенела, словно я локтем о край стола стукнулся.