КонтрЭволюция - Андрей Остальский

А напротив лечебной столовой — знаменитый «номер три», розово-абрикосовый красавец-дом классического стиля, блестящее творение архитектора Александра Мейснера, с потрясающими орнаментальными эркерами и лепниной, с высоченными, под четыре метра, потолками в пяти-, шести- и даже девятикомнатных квартирах, которые когда-то распределялись самой высшей Инстанцией — тем же товарищем Сталиным. До войны здесь обитали члены ПБ и некоторые крупнейшие деятели второго эшелона, главы важнейших наркоматов, а после войны — маршалы. (Но не каждый маршал, опять же, мог здесь жить, это Иосиф Виссарионович определял, кому здесь проживать по чину было, а кому — нет.)

Кроме лечебной столовой, на Грановского располагались и другие объекты легендарного и таинственного Четвертого управления, пациенты которого в результате забот медиков и правильного питания жили в среднем на 10 лет дольше, чем остальное население. Была здесь, в том числе, и небольшая спецбольница, оборудованная не хуже самой дорогой швейцарской клиники.

Здесь и обитал уже несколько дней товарищ Фофанов, Григорий Ильич, давно уже забравшийся на такие высоты, где за пайком на Грановского не ходят — для доставки продуктов были специально для того обученные люди.

Оглядываясь назад, Фофанов понимал, конечно, что у каждого, кто достиг Олимпа, должно было за время карьеры случиться два-три невероятных, исключительных прорыва. Иначе просто не успеть за жизнь одолеть все ступеньки лестницы. Насчет своих особых талантов, в отличие от коллег по Политбюро, Фофанов не обольщался. Ну, должны, наверно, присутствовать какие-то минимальные волевые качества. Но главное было — все же оказаться в нужном месте в нужный час. Понадобиться почему-либо кому-то из небожителей. И лучше всего такому, кто быстро шел на самый верх. Как это произошло с ним, с Фофановым: он попался на глаза будущему Генеральному в тот самый момент, когда тому срочно нужно было формировать свою команду. Вот так и попал Фофанов в ЦК, встал на крутую дорогу.

Познакомились они на закрытом идеологическом совещании. До этого Фофанов три года всего проработал в Институте мировой экономики и международных отношений, куда один старый знакомый перетащил его из МГУ. Да и то сказать — вот ведь роль случая в истории! На совещание то роковое попал он только потому, что пришлось подменять в последний момент внезапно заболевшего ученого секретаря. Сунули ему в руки готовый доклад, сказали: прочитай с выражением. Ну, это Фофанов как раз умел, недаром же в школьном драмкружке играл и катаевского гимназиста, и английского богача.

И так лихо прочитал свой доклад товарищ Фофанов, что привлек к себе внимание. Вроде те же скучные, пустые слова, навязшие в зубах формулы. Но его паузы и интонации вдруг придали им какой-то новый, вроде бы неожиданный смысл. Даже некий блеск. Некоторые в зале испугались слегка. Другие хмурились: что за опасные нововведения? Третьи, наоборот, кивали одобрительно.

Пару дней спустя будущий Генеральный пригласил Фофанова в ЦК для беседы. А еще через несколько дней его на целую неделю забрали на цековскую дачу, включили в группу «писателей», среди подмосковных сосен сочинявших доклад к очередному юбилею Ильича.

Ветераны группы смотрели на Фофанова с подозрением, щурились, но упустили момент, когда его легко можно было потопить. Еще пара дачных поездок — и Фофанова взяли в аппарат ЦК — консультантом. Он сильно тогда удивился — потому как особых успехов за собой не заметил. Ну, предложил три-четыре более или менее удачные формулировки, поначалу принятые, но потом в окончательный текст так и не попавшие. Странно, ей-богу.

И потом тоже ничего особенного Фофанов не совершил, но почему-то скакнул в заместители заведующего отделом — великий, незабываемый прорыв в его карьере.

Скачок был слишком резким и вызвал настоящий физический шок — до того вплоть, что в день своего назначения Фофанов чуть ли не каждые полчаса в туалет бегал. Руки дрожали, голова кружилась. Что-то происходило с организмом невероятное, как будто все адреналины, эндорфины и тестостероны переполняли его и выливались через край. Фофанов даже к врачу уже собрался. Но, слава богу, выспался хорошенько, и на следующее утро все вроде бы стало приходить в норму. Хотя долго еще при воспоминании о том, что с ним случилось, как изменилась его жизнь, сильно екало в животе и в грудной клетке, за солнечным сплетением.

И первый день, когда за ним приехала черная «Волга» с номером «МОС», новенькая, блестящая, со шторками на заднем стекле — тоже забыть невозможно. Ощущение тихого ликования, когда в первый раз, робко еще, усаживался на заднее сиденье. Ведь разъездными машинами из гаража ЦК не раз приходилось пользоваться и раньше, но он в этих случаях всегда устраивался рядом с шофером. Другое дело — персональная, закрепленная за ним лично, с двумя водителями, работающими по очереди — с раннего утра до поздней ночи. В такой машине полагалось сидеть только сзади.

Навсегда запомнил Фофанов, как он впервые входил в здание на Старой площади заместителем заведующего. И солнце сияло, и еще вчера лишь важно кивавшие издалека коллеги теперь радостно улыбались, его приветствуя. А кабинет! О-о, каково это было — войти в это просторное, светлое, красивое помещение хозяином, разбираться с многочисленными «вертушками» и телефонами на боковом столе. И вон она — малозаметная дверка за спиной, ведущая в комнату отдыха, с диваном и с туалетом. А перед кабинетом — предбанник. А там — вежливая, эффективная, но беспощадно защищающая его интересы Валя, секретарша. Немолодая и некрасивая — но это и правильно, это так и должно быть.

Как ярко, как явственно ощущал он в тот момент жгучее прикосновение, приобщение к большой, даже страшной, мистической силе.

В тот момент он совсем не думал о большем, от замзава отделом до члена Политбюро — дистанция космическая. Мало того, в каком-то смысле эта должность — тупиковая. Потому как, по неписаному закону, заместители очень редко становятся заведующими, а заведующие — секретарями. Но с Фофановым все получилось нестандартно.

Не успел он опомниться, как оказался в кресле главного редактора «Правды».

Поначалу Фофанов несколько волновался: все-таки это не шутка, выпускать ежедневную газету. Но потом выяснилось, что производственный процесс касается его опосредованно. От него требовалось лишь председательствовать, надувать щеки и время от времени с величайшей уверенностью изрекать что-нибудь значительное на редакционных совещаниях. Более важной частью его работы была представительская деятельность — вращение в высших кругах ЦК. Нейтрализация враждебных поползновений противников покровителя. Увертывание от наездов соперников и так далее. А в самой газете работал четко отлаженный механизм подготовки номера, почти не дававший сбоев. Отделы готовили и редактировали материалы в номер и в загон. Следили за тем, чтобы они были идеологически выдержаны, и главное — согласовывали их с отделами ЦК. Секретариат размещал материалы на полосах и собирал номер, а дежурный заместитель главного и член редколлегии с орлиной зоркостью следили за общей картиной.

Был в этой системе и минус: случись большой прокол, в ПБ все равно винить будут главного редактора, хотя реально у него было мало возможностей такой прокол предотвратить. К счастью, почти ничего серьезного за время фофановской вахты не произошло. Ну, перепутали имя с фамилией афганского лидера, ну, опубликовали фельетон с непроверенными сведениями, доведя до самоубийства ни в чем не виноватого провинциального врача. И еще что-то в этом роде. Все это считалось ерундой, не уровня главного ошибки. Ничего подобного тому, что в то же самое время произошло в «Известиях». Бог миловал.

А в «Известиях» случилось вот что. На Мавзолее во время первомайской демонстрации все члены политбюро, кроме Саматова, стояли в шляпах. Дежурному заместителю тамошнего главного это показалось политически неправильным, и он велел знаменитому Миронцу — мастеру ретуширования из отдела иллюстраций — привести Саматова к общему знаменателю. Что тот, приняв, по обыкновению, на грудь грамм двести, и сделал, как всегда, с неподражаемым мастерством. То есть возникшая на голове Саматова шляпа никак, ничем не отличалась от шляп его коллег по Политбюро. Проблема была в другом: Миронец под влиянием алкоголя, а дежурный зам от старости и усталости не заметили, что в руке у ответственного товарища имелся еще один головной убор, точно такой же, какой пририсовал ему мастер ретуширования.

Ярости Саматова не было границ. «Это какого же идиота вы из меня сделали? — орал он по «вертушке». — Не где-нибудь, на Мавзолее стою, в святом месте! С двумя шляпами, получается, явился — одну на голову надел, а другую в руке держу! То есть член Политбюро у вас из ума выжил, так это люди понимать должны, да? Нет, это не просто так, это политическая диверсия, твою мать!»