Женщина в жизни великих и знаменитых людей - М. Дубинский

Это было великое несчастье не для одного Шиллера: оно было несчастьем для всемирной литературы, у которой насильно отрывали одного из первенцев, собиравшегося унестись и унести за собой весь мир в безмятежные пространства идеала.

Нужно ли говорить, что такой поэт-несчастливец не мог быть особенно счастлив и в отношениях с женщинами? Какая противоположность в этом отношении Гёте! Великий олимпиец, германской письменности не знал, что у розы существуют шипы. Между ним и предметом его страсти никогда не возникало преград, кроме его собственной совести, приказывавшей часто останавливаться именно там, где остановка более всего соответствовала требованию долга и добропорядочности. Как Цезарь, Гёте мог относительно каждой красавицы, встречавшейся ему на пути, сказать: «Пришел, увидел, победил».

Куда мог «приходить» злосчастный Шиллер, этот человек без родины, на которой он не испытал ничего, кроме жестокой борьбы и гонений? Кого мог он «видеть» в своем мрачном углу, где нужда свила себе теплое гнездо со всеми ее прелестями – болезнями, тоской, отчаянием? И кого, наконец, мог «побеждать» этот рыцарь идеала, вечно беседовавший со своей томной музой, у которой были бледные глаза и бескровные щеки? Недаром грустной иронией и тайной завистью веет от немногих строк его «Идеалов», в которых поэт явно намекает на Гёте:

И быстро жизни колесницаСтезею младости текла;Ее воздушная станицаВеселых призраков влекла:Любовь с прелестными дарами,С алмазным счастия ключом,И слава с звездными венцами,И с ярким истины лучом.[68]

Лаура и Минна

Несмотря, однако, на суровую обстановку, поэт, обладавший тонкими нервами и впечатлительной душой, не мог не чувствовать инстинктивного влечения к тому, что вечно прекрасно. В его душе невольно пробуждались смутные чувства. Он грезил. И в его воображении против его воли возникали дивные образы, проходили длинные вереницы красавиц с божественными формами и наивными лицами. Они носились веселым вихрем перед его умственным взором, они пели ему райские песни о блаженных садах, где нет ни забот, ни нужды, ни горя, где вечной зеленью оделись деревья и по тенистым аллеям блуждают счастливые парочки, невидимые для света с его черствой моралью и засушенными взглядами на жизнь.

К этой именно поре в жизни Шиллера и относятся все удивительные стихотворения его, посвященные Лауре. Кто была эта Лаура? Долго бились биографы над поиском таинственной красавицы, которой цивилизованное человечество обязано невянущими цветами поэзии, и наконец пришли к заключению, что это была Лаура Петрарки, та именно Лаура, которая живет и до сих пор в памятнике, изваянном ей из великолепных сонетов флорентийским поэтом! Ей именно посвящал Шиллер свои юные восторги, с ней, жившей до него за несколько сот лет, делил он грустные часы своего одиночества, в часы безмолвной полночи или в бледные сумерки чуть брезжущего утра.

В то время, когда Шиллер писал этот удивительный цикл стихотворений, посвященных Лауре, он жил в меблированной комнате у некой Луизы-Доротеи Вишер, смазливой блондинки, вдовы одного капитана. Вишер любила кокетничать со своими жильцами и впоследствии едва не бежала с одним молодым студентом в Вену. Очень может быть, что к образу этой женщины устремлялся взор Шиллера, когда сердце его особенно настойчиво начинало требовать женских ласк; но что она не была первообразом Лауры, считается несомненным. В ней, этой фантастической Лауре, можно сказать, слиты черты двух великих возлюбленных, благодаря которым мировая литература обогатилась чудными перлами поэзии, – Лауры и Беатриче. Вот, например, часть одного из стихотворений, посвященных Лауре («Фантазия Лауре»):

Милая Лаура, назови ту силу,Что так тело к телу трепетно влечет!Назови, Лаура, то очарованье,Что насильно сердце сердцу отдает!То она вкруг солнца учит обращатьсяСтройные планеты вечной чередой,И вокруг владыки звезды те кружатся,Словно ребятишки вкруг своей родной.И впивает жадно каждая планетаЗолотистый дождик солнечных лучей,Пьет огонь и силу из сосуда света,Как из мозга члены жизненный елей.Солнечную искру с солнечною искройСочетал любовно мировой закон…Не любовь ли движет сферы мировые?Не на ней ли остов мира утвержден?[69]

Не напоминают ли эти строфы заключительный аккорд «Божественной комедии»? У великого итальянского поэта любовь «движет солнце и звезды», у великого немецкого поэта, пылавшего идеальной страстью к его возлюбленной, любовь также движет сферы мировые.[70] Ясно, что чувство, выраженное в этом стихотворении, только рефлективное. Подобно тому, как нищий, воображая себя в минуты голода за празднично убранным столом, действительно чувствует удовольствие от богатых яств и напитков, нарисованных его расстроенным воображением, – страдавший от житейского голода Шиллер так же переживал мысленно пламенную страсть, волновавшую когда-то родственных ему по гению поэтов, так же радовался их радостями, страдал их горем и так же отливал в звонкие стихи свои выдуманные, но не реализованные чувства…

Такою же точно фантастичностью отличается удивительная женская головка, обрисованная им в других стихотворениях, посвященных Минне. Одно время думали, что под Минной поэт разумел некую Вильгельмину Андрею; но мысль эта была оставлена. Между тем стихотворения, навеянные выдуманным образом, так и дышат правдой. В них чувствуется биение настоящей жизни, и воображение невольно рисует контуры прекрасной, но грешной женщины, когда юный, неопытный, ничего еще не видевший, но все уже предчувствовавший своим поэтическим откровением поэт шепчет в порыве искреннего негодования:

Странно мне, непостижимо,Минна ль милая идет?Как, она проходит мимоИ меня не узнает!С свитой франтов выступаетИ тщеславия полна,Гордо веером играет…Нет, да это не она,С летней шляпки перья веют –Подаренный мой наряд.Эти ленты, что алеют, –«Минна, стыдно!» – говорят.И цветы на ней. Не я лиЭти вырастил цветы?Прежде чем они завяли,Изменила, Минна, ты.[71]

Бедный поэт! Он, у которого не было почти хлеба, который дни и ночи проводил в тяжком труде, рисовал себя в положении страстно влюбленного юноши, подносящего цветы легкомысленной, но любимой девушке!

Франциска фон Гогенгейм

Была, впрочем, реальная женщина, которая оказала некоторое влияние на Шиллера, если не прямо, то косвенно. Это – графиня Франциска фон Гогенгейм, метресса вюртембергского герцога Карла. Она была не столько красива, сколько грациозна и мила. Происходя из бедной дворянской фамилии, она вышла за горбатого, но богатого барона Лойтрума, которому, кроме горба, суждено было носить еще рога. Герцог увидел Франциску, когда ей было 22 года, и тотчас пленился ее красотой. Чтобы иметь графиню поближе к себе, он дал ее мужу место при дворе, причем обязанности барона заключались в том, что он должен был ехать впереди герцога в то время, когда герцог отправлялся в свой увеселительный дворец в Людвигсбурге вместе с его женой. Барон важно расхаживал по дворцовым комнатам, не понимая язвительных насмешек и намеков окружавших лиц, которым хорошо было известно, что герцог теперь в объятиях Франциски. Если присутствие горбатого барона мешало, какой-нибудь придворный сообщал ему великую новость, что в столице появился удивительный зверь – горбатый верблюд, у которого выросли вдруг рога. Барон в конце концов понял и безропотно сошел со сцены, предоставив жене полную свободу действий.

Франциска оказалась прелестной женщиной. Она отучила герцога от его диких деспотических инстинктов, совершенно естественных в то время просвещенного абсолютизма, заставила его полюбить домашнюю жизнь, отрешиться от беспрерывной жажды наслаждений и в конце концов, после смерти герцогини, вступить с нею в брак.

Шиллер был в военной академии, которую герцог с Франциской часто посещали, последняя была еще метрессой. Тем не менее на семнадцатилетнего юношу она произвела сильное впечатление. Оборотная сторона ее отношений для него не существовала: он был слишком юн, чтобы усмотреть в ней противоречие с незыблемыми правилами обихода. Франциска была для него только женщиной, то есть носительницей благородных начал, которыми фантазия его одарила всех представительниц прекрасного пола. К тому же она была знатная женщина, находившаяся у всех на виду и творившая добро везде, где только можно было. Вполне поэтому понятно, что Шиллер поспешил наделить ее всеми похвальными чертами женщины, созданной его воображением, и ее, любовницу герцога, в стихах, поднесенных ей в день рождения, называл воплощением всех добродетелей!.. «Она, – восклицает поэт, обращаясь к Франциске, – утешает нуждающихся, одевает обнаженных, утоляет жаждущих, питает голодных. Печальные делаются веселыми при одном взгляде на нее, и смерть убегает перед ней боязливо с ложа больного».