С Ермаком на Сибирь (сборник) - Петр Краснов

– Ну ты же знаток. Чти дальше.

– Черно-бурых лисиц – двадцать.

– Маловато.

– Да ведь каковы лисицы-то, атаман! Это не сиводушки, а черны, как ночь. Мех в синь отливает. А нежен как… Бобров камчатских – двадцать.

– Будет день, – задумчиво сказал Ермак, – когда казаки русские и на Камчатку заберутся. Мне рассказывал Бурнаш про Камчатку. Горы там есть дымные и течет из них грязь. Занятно те горы самому повидать… Ну, дальше что?

– Ларец березовый узорный, и в нем литого золота самородков восемь… По двадцать и тридцать золотников весом…

– Это только для начала… Так пусть и скажут. Богата золотом Сибирь…

– Ларец резной, мамонтовой кости, китайской работы и в нем – изумрудов пятнадцать крупных, аметистов камней восемнадцать.

Дверь в избу приоткрылась, впуская клубы морозного пара, и в нее заглянул казак в бараньей шубе.

– Атаман, – сказал он, – привели коней, что для царя отбирали. Пожалуешь смотреть?

– Постой, Федор. Пойдем посмотрим, какими конями поклонится Сибирь царю московскому.

Как гладкое серебряное блюдо, блистал утоптанным, крепким скрипучим снегом большой просторный двор. На нем собрались есаулы и казаки. Пять татар в теплых, наваченных халатах и круглых меховых шапках держали лошадей, накрытых дорогими пестрыми коврами. У крыльца на длинной лавке были разложены цветным сафьяном обшитые, украшенные бирюзою, лунным камнем, сердоликом и серебром конские узды.

– Ну, Слепый, похвались, каких коней достал по татарским табунам. Зовут тебя Слепый, а ты позрячее любого глазастого будешь. Где брал, рассказывай.

Тот, кого Ермак назвал Слепый, – невысокого роста, кривоногий, чернявый казак, весь заросший бородою и усами, с темным, точно чугунным, крепким лицом, скинул шапку с лохматой головы.

– Почти все кони Маметкуловых табунов. Он, сказывали мне татары, самый большой заводчик у них. Лишь первый конь пригнан из-за Ишимских степей, из-за верховьев Иртыша, из-за снеговых Алатауских гор. Особой породы-то конь.

– Ну, похвались, похвались… Скиньте ковры, подавай коней на посмотр!

Теснее обступили казаки круг, где татары водили, показывая Ермаку, лошадей. Они останавливались поочереди против Ермака, и Слепый докладывал Ермаку о породе и достоинствах коня.

– Мунгал – конь бел без единой отметины, – говорил он, когда против Ермака установили широкого серого [48] коня. – Ты погляди, атаман, – копыт у него какой, розовый совсем. Крепче сердолика камня. Нога короткая, широкой кости сбоку, а спереди тонкая. Спина с изгорбиной, а круп – хоть спать ложись. Семь лет коню, а побежка такая, что ни одна лошадь его обогнать не может.

– Наденьте на Мунгала голубую в серебре узду – так и подведете его царю. Давай следующего.

Татарин подвел к Ермаку прекрасного солового коня. На солнце он казался золотисто-розовым. Нижняя челка, грива и хвост были белые. Размытый, разобранный руками и расчесанный навес [49] сверкал на солнце. Конь не стоял и играл на месте. По спине и по крупу протянулся темный ремень. Три ноги были по щетку белые, четвертая – правая передняя черная. Прекрасные большие глаза косили на Ермака. Кругом зачмокали от восторга татары.

– Це… це… це… вот лошадь… ай-да лошадь!..

Казаки качали головами.

– Красота неписаная!

– Божие творение.

– Такому коню цены не сложить.

Дрожащим от радостного волнения, что так всем понравилась лошадь, докладывал Ермаку Слепый.

– Алтын – по-нашему Червончик… Эта масть, атаман, почитается у татар священной. Царская это масть. И такой конь – счастье приносит.

– Наденьте на него зеленую узду в золоте.

И как надели, еще больше залюбовались лошадью казаки.

– Дозволь, атаман, провести.

– А ну, проведи… Рыской.

– Не идет, а играет.

– Хозяина веселить.

– Сигает-то как!.. Ах ты…

– Да, только царю на ней и ездить.

– У кого другого такого коня увидал бы – ей-богу украл бы… Даже у тебя, атаман, – пошутил есаул Мещеряк.

– Сказано в писании: не завидуй, – усмехнулся Ермак.

– Про коня, атаман, в писании ничего не сказано. Там писано – ни вола его, ни осла его… Мне волов и ослов – без надобности.

– Ни всего, елико суть у ближнего твоего, – внушительно сказал атаман. – Давай дальше. Замерзнешь тут с вами. Мороз-то какой лютый!

На смену соловому стал светло-рыжий коренастый красавец…

После выводки Ермак с Иваном Кольцо и Федей вернулись в избу.

– Замерз! – сказал Ермак Феде. – Кусает сибирский мороз-то!..

Он скинул с лавки большой воловьей кожи кубический цибик.

– Ты мне сказывал – невеста у тебя в Москве есть.

– Есть и невеста, – ответил, краснея, Федя.

– Любишь?

Федя совсем спекся.

– Люблю, – чуть слышно сказал он.

– Ну сыпь сюда ей подарки от меня. Скажи – посаженым отцом твоим Ермак – донской атаман. Да кликни-ка, брат, Восяя.

Восяй, седой, от заиндевевшей на морозе шерсти, радостно оживленный, вбежал в избу. Будто спрашивал он: «ну что еще надо от Восяя? На что Восяй понадобился?»

– Ишь ты какой! Что бобер камчатский седой, – показал на собаку Иван Кольцо.

– Мороз всякого разукрасит, – сказал Ермак и подозвал Восяя к себе.

По лавкам были разложены дорогие мха.

– Ну, Восяй, – сказал Ермак, ласково гладя собаку по голове. – Ты своего хозяина любишь?.. Уважаешь?.. Как невесту-то твою, Федор, звать-величать? – спросил Федю Ермак.

– Наталья Степановна.

– Ты, Восяй, и Наталью Степановну знаешь? Ишь хвостищем-то своим завилял, замахал… Будто и правда понимает, о ком говорят.

– Он, атаман, слова понимает, – потупясь, робко сказал Федя.

– Ладно. Так ты и хозяйку свою будущую любишь? Эге! Глаза-то разгорелись… И пасть даже открыл… Ну-ка, Восяй, принеси для нее собольков.

Восяй в два прыжка был у лавки с мехами, схватил сверху соболей и подал Ермаку. Тот передал связку Ивану Кольцо.

– Клади, Иван, в цибик – это свет Наталье Степановне от меня на шубу сибирскую. А теперь, Восяй, тащи-ка нам лисицу.

Восяй кинулся к красным лисьим мехам, но Ермак строго окликнул его и показал толстым своим пальцем на дорогих черно-бурых, совсем почти черных лисиц, лежавших на низкой печи. Восяй понял указание Ермака и схватил прекрасный мех.

– И еще один! – пальцем показал Ермак.

– О, атаман! – простонал Федя. – За что меня жалуешь?

– Полюбился мне, за то и жалую. Это на воротник к той шубе. А теперь уже не по собачьей части. Возьми-ка вот тот темно-синий китайский шелк золотыми цветами тканный – это ей на отделку. Да вот это зеркальце из ханского дворца с гладким серебром и ларец березовый с жемчужным прибором…

– Атаман, – простонал Федя.

– Не каждый день, браток, казаки Сибирское царство берут. Было бы чем тебе и молодайке твоей попомнить нас и, когда умру, помолиться за меня. И, слушай, Федор! Оженишься и с войском, о котором прошу великого государя, поезжай обратно в Сибирь насаждать обычай русский, приветливою лаской в своей семье приучать и татар к Русскому православному обычаю. Так от Владимира Красное Солнышко, что сидел семьсот лет тому назад в стольном граде Киеве, повелось, что в новые страны шел с мечом богатырь казак, за ним инок с крестом, за ними купец и земледелец. Отцу Досифею наказал я по всем городкам сибирским церкви православные из кедрового леса рубить, да знатных монахов из Соловецкой обители, да от святого Сергия выписать, а тебе… Ты кем быть полагаешь – купцом или воином?

– Дозволь, атаман, по ратной мне части и дальше подвизаться?! За ратной честью пошел, хочу и сыскать ее.

– Ты, брат, ее уже и нашел! Есаул войсковой, а ныне испрошу у царя тебе сотницкий чин и сядешь ты со своею свет Натальей Степановной воеводою в каком ни есть новом сибирском городке. То и будет дело… Иван Кольцо! Ты за меня благословишь молодых иконою – Спасовым Ликом…

Ермак помолчал и добавил, опуская красивую голову:

– Все это тогда, конечно, когда царь наши старые грехи простит и примет наше завоевание.

Ермак встал с лавки и тихо, точно подавленный какими-то воспоминаниями, вышел из покоя и прошел в соседнюю клеть, где была его спальня и рабочая горница.

XXXIV Дома

Господи! как билось сердце у Феди, да, казалось, и у Восяя, сидевшего рядом с ним в широких розвальнях, было оно неспокойно, когда после трехмесячного тяжелого зимнего пути, вдруг из-за леса показалась на своих пяти холмах Москва белокаменная.

Заблистали на зимнем солнце беленые Кремлевские стены, купола церквей, высокие пестрые черепицы, покрытых золотистой и зеленой поливой в клетку крыш царских палат. И над всеми трубами кольцами вился, завивался белый дым. По синему небу розовые легли тучи. Деревья садов стояли в серебряном инее. И уже издали гудели, звонили к обедне московские колокола.

Шлях стал шире и люднее. Чаще стали попадаться «кружалы» – царевы кабаки – с елкой над крыльцом и санями обозов у деревянных колод.

Проехали городскую заставу, и Федя с казаком свернули по знакомым улицам к исаковскому дому.