Половина желтого солнца - Чимаманда Адичи

— Музыка не признает границ, — сказал профессор Эзека.

— Но музыка — часть культуры, а культура у каждого народа своя, верно? — спросил Океома. — Следовательно, Оденигбо — ценитель западной культуры, породившей классическую музыку?

Все засмеялись, а Оденигбо посмотрел на Оланну теплым взглядом. Мисс Адебайо вернула разговор к французскому послу: французы, конечно же, не правы, что устроили ядерные испытания в Алжире, но разве это повод для Балевы разрывать дипломатические отношения с Францией? В голосе мисс Адебайо звучало сомнение, ей не свойственное.

— Ясно, что Балева хотел отвлечь внимание от договора с Британией, — сказал Оденигбо. — Вдобавок он понимает, что задеть французов — значит угодить его Хозяевам-британцам. Он их ставленник. Они его посадили, указывают ему, что делать, а он выполняет. Вестминстерская парламентская модель в действии.

— Довольно о Вестминстерской модели, — прервал его доктор Патель. — Океома обещал прочесть стихи.

— Говорю же, Балева сделал это в угоду Северной Африке, — сказал профессор Эзека.

— Северной Африке? Думаете, ему есть дело до остальной Африки? Он признает лишь одних хозяев, белых, — возразил Оденигбо. — Разве не он сказал, что черные не готовы управлять Родезией? Если Британия прикажет, он назовется хоть павианом-кастратом! Мы живем во времена великой белой чумы. Белые низводят черных в ЮАР и Родезии до положения животных, развязали войну в Конго, запрещают голосовать черным американцам и аборигенам Австралии. Нами управляют из-за кулис.

Океома наклонился к Ричарду:

— Эта парочка не даст мне прочесть стихи. Кстати, как ваша книга?

— Движется потихоньку.

— Роман из жизни эмигрантов?

— Не совсем.

— Но все-таки роман?

Даже любопытно, что подумал бы Океома, знай он правду: Ричард сам понятия не имеет, роман он пишет или нет.

— Я интересуюсь искусством Игбо-Укву, и вокруг него будут разворачиваться события книги, — сказал Ричард.

— В смысле?

— Меня потрясли бронзовые изделия, как только я прочитал о них. Необыкновенно тонкая работа. Невероятно, что еще во времена набегов викингов здешние мастера довели до совершенства литье по выплавляемым моделям, такое сложное искусство. Просто невероятно!

— Вам как будто не верится, что «здешние мастера» способны на такое.

Ричард с удивлением взглянул на Океому. Тот, сдвинув брови, ответил ему взглядом, полным молчаливого презрения, и повернулся к остальным:

— Хватит, Оденигбо и профессор! У меня для вас стихотворение.

Ричард с трудом дослушал странное стихотворение Океомы — о том, как африканцы зарабатывают сыпь на задах, справляя нужду в импортные жестяные ведра, — и собрался уходить.

— Ты точно не против, Оденигбо, если на будущей неделе я свожу Угву домой? — спросил он.

Оденигбо переглянулся с Оланной.

— Конечно, мы не возражаем, — улыбнулась она. — Надеюсь, праздник ори-окпа тебе понравится.

— Еще пива, Ричард? — предложил Оденигбо.

— Мне завтра с утра ехать в Порт-Харкорт, надо выспаться, — ответил Ричард, но Оденигбо уже обратился к профессору Эзеке:

— А что скажешь о тупицах депутатах Западной палаты, которых полиция травила слезоточивым газом? Слезоточивым газом, только представить! А их помощники разносили бесчувственные тела по машинам!

Когда Ричард добрался до дома, Харрисон встретил его поклоном:

— Добрый вечер, сэр. Понравилась еда, сэр?

— Да, да. Я пошел спать, — буркнул Ричард. Он не был настроен беседовать с Харрисоном: тот, как обычно, начнет предлагать научить слуг его друзей божественным рецептам бисквитного торта с хересом.

Ричард зашел в кабинет, разложил на полу листы рукописи: начало повести из провинциальной жизни, глава романа об археологе, несколько страниц восторженных описаний бронзы… Скоро в корзине для бумаг выросла бесформенная мятая груда.

Спал он в ту ночь урывками, и вот уже слышно, как Харрисон хлопочет на кухне, а Джомо возится в саду. Ричард пошатывался от слабости. Хотелось выспаться как следует, чувствуя на себе худенькую руку Кайнене.

На завтрак Харрисон подал яичницу с гренками.

— Сэр? Я видеть много-много листок в кабинете? — спросил он с тревогой.

— Пусть лежат.

— Да, сэр. — Харрисон беспокойно хрустел пальцами. — Вы брать свой рукписон? Уложить вам все листок?

— Нет, в эти выходные я работать не буду.

У Харрисона разочарованно вытянулось лицо, но Ричард, против обыкновения, не улыбнулся про себя. Садясь в поезд, он пытался представить, как проводит выходные Харрисон. Готовит себе микроскопические, но изысканные обеды? Ладно, нечего язвить, Харрисон не виноват, что Океома заподозрил его, Ричарда, в высокомерии. Океома был несправедлив. Ричард не из тех англичан, кто не считает африканцев равными себе. Он искренне удивлялся мастерству творцов бронзового сосуда, но точно так же он удивлялся бы подобному открытию, будь оно сделано в Англии или где угодно.

Вокруг толпились уличные торговцы. «Арахис!» «Апельсины!» «Бананы!»

Ричард подозвал молодую женщину с вареным арахисом, хоть и не чувствовал голода. Та протянула поднос, Ричард взял орех и, раздавив скорлупу, попробовал, а потом попросил два стакана. Женщину удивило, что он пробует, прежде чем покупать, — совсем как местные. Океома тоже удивился бы, хмуро подумал Ричард. И до самого Порт-Харкорта жевал орехи — мягкие, ярко-розовые, сморщенные, разглядывая каждый и стараясь не вспоминать о смятых страницах у себя в кабинете.

— Маду ждет нас завтра к ужину, — сказала Кайнене, когда везла его с вокзала в длинном американском автомобиле. — Его жена только что вернулась из-за границы.

— Вот как, — отозвался Ричард и почти всю дорогу молчал, глядя на уличных торговцев, как те кричали, махали руками, бегали за машинами, собирая деньги.

Наутро его разбудил стук дождя в оконное стекло. Кайнене лежала рядом, полуприкрыв глаза, — так бывало, когда она крепко спала. Полюбовавшись ее темно-шоколадной кожей, лоснившейся от масла, Ричард склонился над ней. Он не поцеловал ее, не коснулся ее лица, а лишь наклонился близко-близко, уловив ее влажное, чуть кисловатое дыхание. Затем встал и подошел к окну. Дожди здесь, в Порт-Харкорте, шли косые, барабанили не по крышам, а по стенам и стеклам, — может быть, оттого, что море рядом, а воздух так насыщен водой, Что она не удерживалась в тучах, а сразу проливалась на землю. Дождь на миг усилился, застучал громче, будто кто-то горстями швырял камешки в окно. Ричард потянулся. Внезапно дождь прекратился, запотели окна. Кайнене заворочалась, забормотала во сне.

— Кайнене? — шепотом окликнул Ричард.

Глаза ее оставались полуприкрыты, дышала она все так же мерно.

— Схожу прогуляюсь, — сказал Ричард, хоть и был уверен, что Кайнене не слышит.

Икеджиде в саду собирал апельсины; его форменная куртка задиралась, когда он сбивал их палкой.

— Доброе утро, сэр, — поздоровался Икеджиде.

— Kedu? — спросил Ричард. Он не стеснялся говорить на игбо со слугами Кайнене, настолько бесстрастными, что можно было не следить за оттенками речи.

— Хорошо, сэр.

— Jisie ike.[53]

— Спасибо, сэр.

Ричард ушел в глубь сада, где сквозь гущу ветвей белели гребни волн, вернулся к дому, прошелся немного вдоль грязной заброшенной дороги и повернул назад. Кайнене, лежа в постели, читала газету. Ричард забрался к ней под одеяло. Кайнене нежно провела ладонью по его волосам.

— Что с тобой? Ты со вчерашнего дня сам не свой.

Ричард пересказал ей разговор с Океомой и, не дождавшись ответа, добавил:

— Помню, в той статье, откуда я узнал об искусстве Игбо-Укву, оксфордский профессор писал: «Изысканность рококо, виртуозность, достойная Фаберже». Я запомнил слово в слово, так и написано. Я влюбился в одну эту фразу.

Кайнене свернула газету и положила на тумбочку у кровати.

— Не все ли тебе равно, что думает Океома?

— Я люблю и ценю ваше искусство. Это несправедливо — обвинять меня в чванстве.

— Ты тоже не прав. По-твоему, любовь не оставляет места другим чувствам? Любовь не мешает смотреть свысока.

Ричард вынужден был согласиться.

— Я сам не знаю, что делаю. Не знаю даже, писатель я или нет.

— И не узнаешь, пока не начнешь писать, верно? — Кайнене встала с постели, ее худенькие плечи отливали металлом, как у статуэтки. — Вижу, тебе сегодня не до гостей. Позвоню Маду и скажу, что мы не придем.

После звонка Маду она вернулась, села на кровать, и Ричард, несмотря на разделившее их молчание, ощутил прилив благодарности за ее прямоту, которая не оставляла ему места для жалости к себе, для самооправданий.

— Однажды я плюнула в папин стакан с водой, — неожиданно сказала Кайнене. — Без всякой причины. Просто так. Мне было четырнадцать. Если бы он выпил, я была бы страшно рада, но Оланна, конечно, поскакала менять воду. — Кайнене вытянулась рядом с Ричардом. — Твоя очередь. Расскажи о своем самом гадком поступке.