В морях твои дороги - Игорь Всеволожский

— А кто в гауптвахту влюблен, тот плохой комсомолец, — выступив вперед, сказал Забегалов. — Ты, Живцов, замарал наш класс, позоришь комсомольскую организацию, в которую тебя только что приняли…

— Ах, я не нравлюсь вам? — крикнул Фрол. — Вот возьму и уйду на флот!

— А кто тебя, Живцов, пустит?

— Сам уйду!

— Прекрасно, — заметил Юра. — Собираешься дезертировать?

— Это на действующий-то флот — «дезертировать»?

— А что бы про тебя сказали, если бы ты ни с того ни с сего ушел из своего соединения?

— Ну, из соединения бы я не ушел!

— А у нас — не морская часть? И ты — не первый в Советском Союзе нахимовец?

Фрол смутился.

— А ты что обещал, когда тебя в комсомол принимали? Прекратить пререкания со старшими, пример всему классу показывать… Нечего сказать, хороший пример показал! Тебя все уважали, любили…

— Скажешь тоже, «любили»!

— Да, и до сих пор любят! — выкрикнул Забегалов. — Мы все хотим, чтобы ты был не только Живцовым, который спас катер и командира, но и таким комсомольцем, с которого все бы брали пример. А теперь…

— Живцов, к командиру роты! — позвал Протасов.

Фрол и подумать не мог, что его ждет наказание гораздо более тяжкое, нежели карцер. Командир роты спросил, на что ему нужны были деньги. Фрол упорно отмалчивался. Это отягчало вину. Командир роты доложил адмиралу и на вечерней поверке, огорченный и хмурый, прочел приказ по училищу:

— «Воспитанник Фрол Живцов опозорил честь нахимовца. За самовольную отлучку, попытку продать бушлат, за грубость, допущенную в разговоре с начальником, лишить Фрола Живцова права носить погоны и ленточку нахимовца на один месяц».

Фрол сразу побледнел, только уши его горели.

— Ножницы! — приказал Сурков. Протасов подал ему ножницы.

Фрол, ставший белее полотна, не успел опомниться, как погоны с него были срезаны.

— Вольно! Разойдись! — скомандовал командир роты. Фрол, понуря голову, побрел в кубрик.

Вечером, лежа на койке, он читал письмо Русьева. Я помнил, какими словами заканчивалось письмо: «Учись, Фрол, учись так, чтобы не осрамить нас. Будь в училище славным гвардейцем! Вперед на полный!»

Фрол же, выходит, скомандовал себе: «Все машины — стоп!»

Я подошел к нему:

— Фрол!

Он не ответил.

— Фрол! — позвал я его еще раз.

Руки друга чуть дрогнули, но головы он не поднял. Тогда я легонько тронул его за плечо.

— Отстаньте от меня все! — огрызнулся Фрол.

— Это я, Никита…

— Уходи, Рындин! — пробурчал Фрол в подушку.

— Фрол, — не отставал я, — я тебе лучший друг и товарищ.

— Знаю, Кит! — поднял он огорченное, расстроенное лицо. — Я бы лучше сто раз отсидел на «губе…»

— Я бы — тоже!

— Ты правду говоришь?

— Скажи, на что тебе нужны деньги?

— Ты никому ни слова?

— Фрол, ты же знаешь?..

— Дай честное флотское.

Скрепя сердце, я дал ему честное флотское. Клясться я не любил.

— Помнишь, я в госпитале был? — поднялся на локтях Фрол. — Гуськов лежит и горюет. «Без ноги, — говорит, — какой я боец? На флот никогда не вернусь, на свой родной катерок!» Отвернулся от меня к стенке — вижу, ему свет не мил. А мы с ним вместе, бывало, птиц певчих приманивали. «А что, — подумал я, — если я птицу ему принесу?» Тут один старик дрессированного скворца продает.

— Ты скворца подарить хотел?

— Думал, может, Гуськову полегче станет.

— И для этого ты без спроса ушел из училища, побежал продавать бушлат? Да почему же ты денег не попросил у меня, у товарищей?

Фрол только головой мотнул.

— И почему ты не сказал командиру роты, на что тебе были нужны деньги?

— Потому, что я в снисхождении не нуждаюсь! — вспыхнул Фрол.

— Снисхождения бы ты и не получил, Фрол. Но ведь Сурков мог другое подумать…

— Ну и пусть его думает!

— Вот опять ты ершишься. Зачем? Я, как и ты, комсомолец. Я бы ничего не скрывал.

— Меня и из комсомола исключат!

— Будешь правду скрывать — исключат.

— Ты думаешь?

— Да.

— Значит, все рассказать, по-твоему?

— Обязательно.

На другой день на комсомольском собрании Фрол услышал много суровых слов, но почувствовал, что товарищи, осуждая его, все же не отвернулись от него. Фрол споткнулся — и его поддержали. Кудряшов сказал: он надеется, что Живцов не совершит больше проступков.

Когда его спросили, на что ему нужны были деньги, он чистосердечно рассказал о скворце и матросе.

И на скворца не было сделано ни малейшей скидки. Фрол заслужил строгий выговор. И он обещал, что никогда больше не совершит проступков, позорящих звание нахимовца и комсомольца.

Забегалов внес предложение: купить скворца сообща и отнести в госпиталь. Это принято было единогласно.

— Вот видите, — сказал Кудряшов Фролу, — вам нужно переломить свой характер. Обратились бы сразу к товарищам, к воспитателям — и не пришлось бы отчитываться в своих тяжелых проступках, вы не совершили бы их. Понимаете это?

Вечером, в кубрике, я подошел к другу, лежавшему на своей верхней койке.

— Фролушка!

— А?

— Ты спишь?

— Нет. Я думаю.

— О чем?

— Как о чем? О том, что я вчера на всех зол был, у меня вот тут (он стукнул себя по груди) все кипело, а сегодня полегчало как будто. И еще знаешь о чем, Кит, я думаю?

— Ну, о чем?

— О том, что ты, Кит, мой самый лучший друг! И он спрыгнул вниз и крепко обнял меня…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

С НАХИМОВСКИМ ПРИВЕТОМ

Глава первая

ПИСЬМО НА ФЛОТ

— Веселенькая жизнь! — ворчал Фрол, с завистью поглядывая на мои погончики.

Он бы с удовольствием отсидел месяц в карцере, лишь бы не появляться в классе и в столовой без погон и без ленточки. Фролу казалось, каждый собирается напомнить, что он одет не по форме. Но товарищи упорно делали вид, будто не замечают, и хвалили Фрола, если он хорошо отвечал урок. Один только Бунчиков, когда Фрол с ним заговаривал, краснел от подбородка до самых оттопыренных ушей. Вова старался не замечать, что у Фрола на плечах нет погон, а на бескозырке — ленточки, но Бовины глаза, как назло, останавливались именно на плечах Фрола и на его бескозырке.

До конца месяца было далеко, когда мы отнесли скворца в госпиталь. Все раненые окружили Гуськова, и матрос посадил птицу на грудь и ласково звал его: «Скворушка! Скворушка!» Скворец смотрел на Гуськова похожими на черные кнопки глазами и вдруг, к всеобщему удовольствию, крикнул на всю палату: «Полундра!» Раненые смеялись до слез, улыбнулся и моторист, по словам соседей, за все дни в первый раз. Он спрашивал нас, где же Фрол. Мы отвечали: «Дежурит». И Гуськов просил передать Фролу большое флотское спасибо.

Когда мы вернулись в училище, Фрол совсем расстроился. Ему было обидно до слез, что не он отнес скворца в госпиталь.

— Ты знаешь, — сообщил мне Фрол через несколько дней, — я от Стэллы письмо получил. Обидное.

— Да ну? Покажи.

Очень крупно и четко, без единой помарки, Стэлла писала Фролу:

«Я узнала, что ты заходил к нам, Фрол, и прочла твою записку. Ну и неграмотно же ты пишешь! А тут к папе приходил один офицер — он служит в вашем училище, — и я спросила его о тебе. Он сказал, что ты боевой моряк, но мало дисциплинирован, получаешь тройки, а теперь тебя наказали за самовольную отлучку и за грубость и на целый месяц сняли с тебя погоны и ленточку.

Я не знаю, что это значит, но, наверное, наказание это очень большое. Я хотела с тобой дружить, но поняла, что ты заходил ко мне, — когда ушел самовольно, а это очень нехорошо. Ты приходи, когда у тебя будут пятерки и тебя отпустят.

Папа прочитал, что я написала, и просил приписать, что ты, конечно, придешь и он будет рад видеть тебя и Никиту.

До свиданья.

Многие буквы замаслились и стерлись — наверное, Фрол читал письмо много раз.

— Хвастается своими пятерками! — сказал Фрол сердито. — Я ей покажу! Я приду к ней и суну ей в нос пятерки. Одни пятерки, и ни одной тройки!

— У тебя же их нет пока…

— Будут! — ударил Фрол кулаком по тумбочке. — И пятерки, и погоны, и ленточка! Все будет, будь спо… спокоен будь, Кит. И на море летом поедем. Ты знаешь, чем море пахнет?

— Ничем, по-моему.

— Врешь, славно пахнет! Вот не скажу тебе чем — не то рыбой, не то дегтем или стружками, а хорошо пахнет… Здорово! Эх, Кит! Я во сне катер каждую ночь увидеть хочу, а не получается. Лягу на койку, все про катер свой думаю, а засну — вижу другое. Всякую чепуху вижу, Кит! Будто тащат меня на гауптвахту; кто — не пойму, а только за ухо дергает и все приговаривает: «Не нарушай дисциплину, не нарушай дисциплину!» Проснусь в темноте и радуюсь: не было этого! А засну — опять начинается. Еще хуже. Будто из училища выпроваживают. Сняли с меня все флотское, распахнул Кудряшов дверь на улицу: «Иди, Живцов, на все четыре стороны!» А куда я пойду? На катера? Они ведь гвардейцы теперь. У них ленточки — полосатые, черные с желтым. За два кабельтова видно. А у меня… — Фрол с ожесточением нахлобучил на уши потерявшую весь шик бескозырку.