Кровавые сны - Станислав Блейк

Инквизитор осекся, но взволнованные женщины наперебой заставили его продолжать.

— За исключением разве что тех случаев, описанных в прошлом, когда оборотень относился к замковой челяди, либо когда становился оборотнем сам владелец.

— Вы говорите «становился»? — ужаснулась Маргарита де Линь.

— Бытует точка зрения, что ликантропия суть болезнь, коей может заразиться укушенный оборотнем здоровый человек, — сказал отец Бертрам, — но последние исследования святых отцов позволяют сделать вывод, что это ничем не подтвержденные народные суеверия.

— Более того, — сказал Кунц Гакке, — никто не может человека заставить изменить его божественный образ, а лишь его собственная воля. Были случаи, когда искренне покаявшиеся вампиры и оборотни отказывались от искушения кровью, и заканчивали дни свои, примиренные с Господом.

— Если уж приходится сравнивать, — сказал отец Бертрам, — то еретики представляют куда более серьезную угрозу для фламандских католиков, чем одинокий нелюдь, к тому же покалеченный и скрывающийся от нас.

— Если сравнивать, то оборотни, суть злобные исчадия ада, а еретики населяют и просвещенные страны, такие как Дания, Англия и многие германские княжества. Поэтому, если мне будет позволено иметь свое мнение, резня всех без исключения еретиков-наарденцев излишне жестокая мера, — высказалась Маргарита де Линь.

— Пожалуй, король не одобрит потерю стольких налогоплательщиков, — поддержал супругу Филипп де Линь.

— А вот и нет, ваша светлость, — прокаркал инквизитор Гакке. — Из достоверных источников мне известно, что герцог написал королю письмо, где в кичливой манере, свойственной всем испанцам и Альбе в особенности, заявил, что ни один ребенок из Наардена не ускользнул!

Сделав небольшую паузу, инквизитор спросил:

— И что же, полагаете вы, ответил его величество?

— Святой отец, не томите, — попросила Маргарита де Линь.

— Его католическое величество полностью одобрил действия наместника! — с торжествующим видом объявил Кунц Гакке.

— Если вы столь хорошо информированы, святые отцы, — вкрадчиво произнес Филипп де Линь, — возможно, вы подскажете, когда приведут к повиновению бунтующие города Зеландии? Или, полагаете, что господам-подручным герцога Альбы, вроде его сына Фадрике, Санчеса д'Авилы или синьора де Кастроверде достаточно станет роли мясников?

Эта фраза, в которой слышалась ирония, расположила Феликса к хозяину замка, и ему не понравилась реакция Иоханна Тилли, до того молчавшего, но сейчас вдруг выпалившего по-юношески горячо:

— Вы сочувствуете еретикам, сударь, ложно обвиняя доблестных командиров католических войск!

— Сын мой! — осадил юнца граф Тилли. — Не забывай, что ты находишься под кровом человека, который и сам проливал кровь под католическими знаменами!

— И за это я глубоко почитаю вас, сударь! — поклонился Иоханн, принимая отцовский упрек. — Хотя и по-прежнему отказываюсь понимать ваши нелестные высказывания в адрес герцога Альбы и его верных людей.

Феликс смотрел на хозяина замка Белёй, героя Сант-Квентина и Гравелингена, где он сражался за своего сюзерена, испанского короля, против Франции, и удивлялся, как все странно переплелось в жизни этого человека: тогда войсками Нижних Земель командовал граф Эгмонт, ныне обезглавленный по приказу того же Альбы. Эгмонта звали Ламораль, и он был крестным единственного сына Филиппа де Линь. Вероятно, подумал юный ван Бролин, Филипп теперь сидит в своем замке вовсе не потому, что он устал от жизни, или не здоров.

Просто в Нижних Землях настало время мясников, как недавно и в соседней Франции, где события ночи Святого Варфоломея потрясли всю Европу. Католики побеждали, отстаивая свою веру кровью и огнем, и, если ты сам был католиком, но не хотел становиться убийцей, то лучшее, на что приходилось рассчитывать — это возможность отсидеться в где-нибудь в стороне. Кузен Филиппа из другой ветви де Линей, Жан, граф Аренберг, уже погиб на поле Хейлигерлее, верный вассальному долгу. Что толку быть знатнейшим вельможей Нижних земель и статхаудером Гронингена, если в расцвете сил оказываешься в гробу? Филипп де Линь прав, в отличие от своего родича. И я тоже поберегусь, решил для себя двенадцатилетний Феликс, возьму пример с этого вельможи, знатнейшего из дворян Фландрии, и, возможно, умнейшего.

Комната, которую выделили для ночлега святым отцам, была убрана под стать остальному замку — уютно и богато. Свечи, горевшие в кованом подсвечнике, освещали две постели, сундуки, вешалки для плащей и усталые немолодые лица инквизиторов.

— Мы снова его упустили, — сказал с грустью отец Бертрам, стоя у застекленного окна, за которым снег мягкими хлопьями падал на замерзшее озеро.

— Я чувствовал это, когда бросился за тварью в одиночку, — Кунц Гакке лежал поверх застеленной чистым бельем кровати, сбросив плащ и стянув сапоги. — Чувствовал, что он уйдет.

— Все в Божьей воле, — смиренно сказал Бертрам, разоблачаясь до исподнего перед сном. — Доброе дело сотворил ты, брат, прислав за мной в ту деревню, ибо грешен есьм, приятнее мне почивать на перинах, чем в задымленных крестьянских домах на соломенном тюфяке, а то и на голых досках, укрывшись дерюгой.

— Ты обратил внимание на здешнего пажа? — инквизитор, казалось, не слышал компаньона, думая о своем. — В нем видна какая-то странная южная кровь.

— Признаться, я и не видал мальчонку, — ответил Бертрам. — Когда меня привезли, все уже сидели за столом, и его не было с нами.

— Присмотрись к нему завтра, — сказал Кунц. — Его хозяин сказал, что он из Антверпена, но, оказывается, он родился во Флиссингене, а в Антверпене учился в школе.

— И что с того?

— Помнишь двоих испанских воинов с разорванными глотками? Они сидели в засаде, шесть лет назад это было, и как раз во Флиссингене.

— Припоминаю, — кивнул отец Бертрам головой, на которой тонзура уже сливалась с лысиной, подступающей со лба.

— Странные следы больших кошек рядом с Антверпеном ты тоже помнишь?

— Проклятый оборотень помог нам взять след, — сказал Бертрам. — Два года назад, тоже зимой. Но там ведь не было никакого убийства. В тот день ты свел меня с отцом Петером Тительманом, и я подумал, что все оборотни Нижних Земель должны помереть от зависти…

— Не богохульствуй, брат! — строго произнес инквизитор, укоряя компаньона жестом искалеченной руки, перчатку с которой Кунц стащил, едва закрыв дверь гостевой комнаты. — Сей благочестивый муж стал жертвой негодяев, именующих себя гёзами. Сколь многие достойные погибли за святую Римскую веру!

— Ранее достойные гибли, умножая число верующих, подавая нравственный пример живущим, — сказал Бертрам очень тихо. — Кому станет примером жизнь Петера Тительмана? Кто пойдет следом за ним, или за нами?

— Ты снова предаешься меланхолии, брат, — поморщился Кунц. — Я уже забыл, о чем хотел поведать тебе, а ведь это было что-то интересное.

Феликс ван Бролин, в Темном облике сидевший на стропилах крыши всего в двух туазах от мирно беседующих инквизиторов, вонзил когти еще глубже в деревянный брус, боясь пропустить хоть слово из беседы святых отцов. Хвост его гулял из стороны в сторону, выражая высшую степень волнения. Однако, нить разговора внизу, похоже, была на сегодня прервана. Феликс терпеливо дождался, пока кто-то из инквизиторов захрапел, и только тогда прекратил хвостовать. Он знал теперь, что предпочтет мучительные кровавые сны, но не пойдет охотиться по снегу. В риске, однако, не было нужды: Феликс уже давно разведал несколько крысиных лазов на замковой кухне, да и туда он решил не ходить, пока святые отцы не уберутся из замка Белёй. Помня о том, что инквизитор велел компаньону присмотреться к его особе, Феликс решил назавтра сказаться больным и вообще не выходить из комнаты. Это заодно должно было расстроить графского сынка Тилли — пусть одерживает победы над кем-нибудь другим!

Глава VIII,

в которой происходит расставание с благородным синьором де Кастроверде, а Феликс ван Бролин совершает ошибку, которую не может не совершить.

В голове у дона Альберто Рамоса де Кастроверде гудело набатом: «Et aquae praevaluerunt nimis super terram».[13] Это было все, что он знал из книги Бытия, это было все, что он помнил. День, ночь и еще день лодки, рассылаемые комендантом Гронингена, бороздили наполненные морской водой марши, забывшие, что люди приручали их, гордились ими, называя польдерами, защищали плотинами и давно перестали бояться. Это наводнение было не сравнить со знаменитым бедствием Дня Святой Люсии, изменившим береговую линию всей северной Европы, но тонущим, теряющим дома и земли людям было от этого не легче.

Никогда нельзя переставать бояться гнева Божия — это комендант Гронингена за свою долгую жизнь усвоил. Когда его люди валились от усталости, он приказал им вставать и плыть, и сам поплыл вместе с охочими лодочниками в приморские поселки, где еще могли оставаться выжившие. Последним из таких поселков был Делфзейл, где несколько десятков дрожащих от приближения неминуемой смерти людей еще цеплялись за крышу самого высокого здания — церкви. Возможно, среди спасающихся не все были правоверные католики — Альберто Рамос не стал выяснять этого. Он приказал посадить в лодки женщин и детей, оставив места только для гребцов. Сам комендант спрыгнул на покатую крышу, галантно освобождая место для еще одной пожилой женщины, которая не сразу поняла, что ее жизнь спасена.