Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты - А. Белоусов

Комментируя современный пейзаж, Трейман выделяет в нем те объекты, которые относятся к интересующему его миру усадьбы:

«Вот это-то все – это поросль будет… ну, теперешняя. Уже, наверно так, что… ну, сто лет прошло, считай. Поэтому вот эти все выросши… А те липы, те липы – это те, которые были посажены в те далекие времена. Вот где они начинают разветвляться – они были обрезаны и шарообразные, а потом, значит, вот вытянулись так, что… А вот с тех пор еще тоже…»

Здесь отчетливо противопоставлены прошлое с «теми» деревьями и настоящее с новыми, «профанными» деревьями. Старые липы хорошо различимы и воспринимаются каждая по отдельности. Деревья, выросшие сравнительно недавно, то есть «принадлежащие современности», соотносимой с памятью нашего информатора, представлены в тексте как неразделимая совокупность – «поросль». Далее в тексте Трейман неоднократно возвращается к идее зарастания, причем в его речи складывается формула, характеризующая современное состояние усадьбы в целом:

«Все заросло. Все это вот, кустарник и лес, все это падает, растет, падает. Сначала были голые кирпичные россыпи, вот после войны даже. Сейчас все заросло».

Отчетливая риторическая структура данного отрывка показывает, как формула «все заросло» позволяет представить ряд отдельных событий (таких, как падение и рост деревьев) в виде тенденции, свойственной настоящему времени. Заслуживает внимания и сопоставление направленного разрушения усадьбы человеком (послевоенные руины) и природного разрушения, обусловленного течением времени.

В отличие от современного запущенного состояния, прошлое в описании нашего информатора – время изобилия и растительной роскоши:

«А вот отсюда, вот отсюда все – это остатки прежней роскоши, – значит, сад. Вот все кругом вот, до яблонь. Причем каких только не было: мы их райскими называли яблочками, вот красные, маленькие такие, вытянутые еще. Вот это все был сад. А в саду вот этот дуб рос. Теперь…»

Пространство усадьбы отмечено как отличающееся особым плодородием, по этому признаку оно противопоставлено всему окружающему. Так, здесь растут экзотические растения, которые в других местах не приживаются:

«Вот кустарник, я так и не знаю, как называется, вот вдоль этого пруда, вот вдоль, это уже низкое место. Он цветет розовыми цветами, ну как, типа как акация, листочки такие, но это другое. И нигде, вот там нигде, вот только вот в такой вот… месте. В спортивной школе, во Врево, пересадили, ну, спортивные дорожки, на которых на роликах катаются, пересадили туда. Приживаются, но плохо. А вот здесь заросли сплошные были – розовая поляна перед прудиком».

Изобилие в усадьбе обеспечивало «обитателям прошлого» безбедное самодостаточное существование:

«А сколько белых грибов было здесь! Вот в детстве мы никуда, ни в какой лес не ходили. Значит, достаточно было подняться за этот прудик, ну, пониже чуть-чуть – все: с ведром, с корзинкой… Ровно полчаса и одни белые. Раньше никто не брал, не собирали никаких грибов, кроме белых. Никогда никто ничего не ел».

Данный отрывок представляет явную гиперболу, служащую для описания по существу идиллического прошлого усадьбы, каким оно представлено в спонтанной экскурсии Треймана.

Еще одна черта образа прошлого в усадьбе, всегда связанная в нашем тексте с положительной оценкой говорящего, – «окультуренность» природы: сюда относятся и выложенные кирпичом аллеи, и ровные дорожки, ровные площадки без единого кустика, чистые пруды:

«Вот это вот пруд, вот он шел до этого дере… до этого места, вот здесь мостик, вот такой, где мы прошли, тропиночка, мостик. И водичка все время из этого пруда все время шла вниз. Она тоненькой струечкой все время сочилась туда. А вот с этого… длинный, вытянутый, вот такой, полукругом сделанный, так вот, края: с той, с этой стороны, говорят, и дно пруда было выстлано кирпичом. Потому что мы еще, так екать, бегали, видели, а вот дно тоже, говорят. Ровный слой воды, ничего, никаких кустов, не было, ничего. Здесь вот эта вот дорога, вдоль этого прудика, вот, ни-ичего. Единственное много было – орешника. Вот с этой стороны орешник, и с той стороны орешник, но деревьев никаких не было, красивый пруд».

Именно окультуренная, упорядоченная природа всегда связана для Треймана с красотой, в то время как стихийное зарастание символизирует запустение.

Подводя итоги, можно заключить, что в спонтанной экскурсии, проведенной нашим информатором, довольно отчетливо вырисовывается идеальный образ прошлого. Объявляя своей целью реконструкцию исторического образа усадьбы, наш информатор в конечном итоге выстраивает стереотипизирован-ное представление о ней, активно используя при этом небольшой набор семантических оппозиций. Относя жизнь усадьбы в неопределенно далекое прошлое, «в те далекие времена», он приписывает этому времени несколько важных семантических признаков: изобилие и плодородие, структурированность пространства усадьбы, принадлежность его к миру культуры, имманентную значимость всех его элементов. Контексты, которые окружают этот образ (например, поиски подземного хода), показывают его принадлежность к сфере «исторического прошлого» в сознании информатора. Идеализированный мир прошлого противопоставлен в спонтанной экскурсии современной картине разрушения, где осмысленная и упорядоченная структура пространства разрушена, а о бывшем благоденствии свидетельствуют только отдельные осколки старого усадебного мира.

Некоторые семантические характеристики пространства (такие, как изобилие и культурная структурированность) распространяются и за пределы дворца и парка. Об этом можно судить по последней части спонтанной экскурсии, проходившей уже непосредственно по деревне. Содержание этой части экскурсии заметно разнится от предыдущей – здесь значения пространства включаются в другие контексты. Это, во-первых, события, значимые для жизни деревни, произошедшие на памяти информатора, а во-вторых, семейные предания, связанные с тем домом, в котором наш информатор жил в детстве.

В заключение хотелось бы отметить, что, говоря о личностном образе пространства, который реализуется в тексте спонтанной экскурсии, мы имеем дело не с непосредственной психологической реальностью, а скорее с некоторой семантической структурой или замыслом текста. Действительно имеющее значение для информатора пространство неоднократно будет осмыслено и даже, вероятно, многократно будет описано им в словесном тексте (например, в спонтанной экскурсии), благодаря чему формируются устойчивые значения и устойчивые риторические структуры. Как писал Кевин Линч, «окружение предлагает членения и зависимости, а наблюдатель, обладая высокой степенью приспособляемости и исходя из собственных нужд, отбирает, организует и наделяет значением то, что он видит. Будучи сформированным, образ начинает ограничивать круг воспринимаемого и подчеркивать что-то в нем» (Линч 1982, 19). Так и в спонтанной экскурсии: личностный образ пространства не только воспроизводится, но одновременно и конструируется заново, подчиняясь семантической структуре данного текста.

Библиография

Долинин К. А.: 1983,'Спонтанная речь как объект лингвистического исследования', Теория и практика лингвистического описания разговорной речи (= Ученые записки Торъковского педагогического института, вып. 55), Горький, 59–68.

Казанков Б. Е.: 1994, Тропами Валаама: Путеводитель, автор-сост. Б. Е. Казанков, С. – Петербург.

Линч К.: 1982, Образ города, Москва.

Литягин А. А., Тарабукина А. В.: 2000,'К вопросу о центре России (топографические представления жителей Старой Руссы) , Русская провинция, составители А. Ф. Белоусов и Т. В. Цивьян, Москва – С. – Петербург, 334–346.

Е. В. Кулешов (Санкт-Петербург)

«А Тихвин тогда маленький был…»

1.

Жил в городе Тихвине юродивый, Николай Терентьев, которого горожане называли Коля Нема. Коля Нема почти не мог говорить: он произносил только несколько не очень внятных слов – «мама», «нети», «о» – и разводил руками. Но знал его весь город. На каждых похоронах Коля обязательно сам выкапывал могилу (а если выкапывали без него, то страшно сердился и начинал закапывать) и нес крышку гроба. Еще он был известен как человек необыкновенной честности: во время войны, когда начиналась бомбежка, торговцы прятались в укрытие, а все товары оставляли на него: знали, что он за всем присмотрит и сам ничего не возьмет. Про него ходили слухи, что его появление предвещает смерть, но основаны эти слухи были всего лишь на том, что, испытывая большой и непонятный интерес к похоронам, Коля Нема каким-то образом узнавал, кто из тихвинцев болеет, подходил к дому больного и заглядывал в окошко. А похоронил он практически весь город. Когда семидесятилетняя Галина Валентиновна Тихомирова, коренная тихвинка, дочь офицера, расстрелянного в 1938 г., и внучка преподавательницы тихвинской гимназии, рассказывала нам об этом человеке, она специально подчеркивала слово «всех»: «И вы знаете, Женечка, и вот этот Коля Нема, он был… он хоронил всех людей. Всех тихвинцев»[62] (здесь и далее выделено мной. – Е. К.). Практически то же сказала и Тамара Гавриловна Земская, ее ровесница: «Он только похоронил всех. <...> Тогда же маленький Тихвин был <...> А Коля Нема, если за него… он на старом кладбище хоронил, а теперь уже и новое захоронили. И како… страшно посмотреть. Страшно посмотреть. Я была… у Леши (покойного супруга. – Е. К.) был день рожденья, я постояла и думаю: от… такое впечатление, что весь город туда вывезен, весь. Вот такое большое уже это новое кладбище наше» (ФА АГ СПбГХ № 00034801).