Собачья смерть - Борис Акунин

— Тогда нам вообще никто больше не нужен! В таких делах простота конструкции — залог успеха! Но о технологии мы поговорим после.

— Вы забыли, что меня контролирует сам Петерс.

— Не забыл. Но это не проблема. Наоборот — плюс. Петерс должен полностью вам доверять. Для этого мы сделаем две вещи… — Лейтенант полез во внутренний карман и вынул толстый конверт. — Вы сообщите Петерсу, что с британской стороны делом руководит Сидней Рейли. Я назвался вам другим именем, но вы однажды, еще в начале лета, видели меня в Наркомате и запомнили мое прекрасное лицо. Я действительно часто бывал у Троцкого и Бонч-Бруевича — еще когда ходил по Москве в военной форме.

— Я тоже там бываю. И память на лица у меня отменная, — кивнул Берзиньш. — Петерс поверит.

— И проникнется к вам еще большим доверием. Кроме того вы дадите ему вот это. — В руку Эдуардсу лег конверт. Внутри плотно лежали царские сторублевки, ценившиеся выше всех прочих дензнаков. — Я выдал вам деньги на оперативные расходы и пообещал, что это только начало. Вы могли бы прикарманить куш, но вместо этого передадите его в ЧК. Никто так не ценит деньги, как презирающие златого тельца коммунисты.

Снова мелькнула быстрая улыбка, теперь сардоническая. Англичанин Берзиньшу всё больше нравился. И кажется, симпатия была взаимной.

— На следующем этапе мне нужно будет убедиться, что ваши солдаты выполнят приказ, даже если он станет для них полной неожиданностью. Мне придется наведаться к вам в казарму и посмотреть на ваших подчиненных. Придумайте, как это устроить.

Берзиньш немного поразмышлял.

— В одиночку у меня не получится. Понадобятся помощники. Во всех трех батареях. В каждой есть человек, пользующийся безоговорочным авторитетом. Все они мои фронтовые товарищи и патриоты Латвии. Уверен, они согласятся. Но мне понадобится день или два. После этого я вас с ними сведу.

— Это командиры батарей?

— Командиры первой и второй батарей. Третьей командует партиец, но его не любят, бойцы уважают взводного Волковса.

— А как я попаду в казарму?

— У нас барахлит электричество. Что-то с распределительным щитом. Вы придете чинить. Разбираетесь вы хоть сколько-нибудь в технике?

— Я летчик, — с достоинством ответил Рейли. — Меня учили чинить авиационный мотор при вынужденной посадке. Уж с паршивым распределительным щитом я как-нибудь разберусь. Вы свой чай не будете допивать? Тогда, если позволите…

Четыре гвоздики

Был уверен, что Агата не позвонит. Если же позвонит — он скажет, что в ближайшее воскресенье никак не получится, а потом как-нибудь спустит на тормозах. Такая своенравная девица навязываться не станет, зачем ей?

Ужасно на себя злился. Какого, спрашивается, хрена позвал? Чтоб закрутить роман? Во-первых, это пустит под откос только-только наладившуюся, пускай не особенно счастливую, но всё же сильно улучшившуюся жизнь. Во-вторых, никакого романа не будет — только самоедство и унижение, от ворот поворот. Агата молодая и красивая. Он немолодой и некрасивый. Смотрел на себя в зеркало — кривился. Очки с толстыми стеклами (в войну из-за нехватки витаминов сильно просело зрение), мясистые щеки, толстогубый, какой-то немужской рот. А еще в решительной барышне угадывалось что-то тревожное, исключающее всякий покой и всякую нормальность. Может быть, даже опасное.

Марат успокаивал себя: нет, она не позвонит.

Но в субботу вечером Агата позвонила. Он хотел сказать, что встреча отменяется, но сжалось сердце. От страха, что он ее больше никогда не увидит.

— Отлично. Тогда в одиннадцать перед воротами. Только не старого Донского кладбища, а нового, где колумбарий. Не перепутайте.

И тут же рационализировал свой поступок. Для этой цели у Марата был целый арсенал полезных цитат на все случаи жизни. Например, такая: «Лучше раскаиваться из-за содеянного, чем из-за упущенного». Лукавство, конечно. Когда он после колебаний решал чего-то не делать, на помощь приходила другая поговорка, из интернатского детства: «Не ищи на свою жопу приключений, сами найдут».

Марат приехал с пятнадцатиминутным опозданием, что было для него нетипично. Интернат на всю жизнь приучил его к пунктуальности, там за малейшее опоздание можно было получить затрещину или — самое страшное наказание — остаться без еды.

На выходе из квартиры посмотрел на себя в зеркало и решил переодеться. Тоже поступок в высшей степени нехарактерный. Если шли в гости или на какое-то мероприятие, надевал то, что велела жена. Она же и покупала, вернее сказать доставала, новые вещи. Собираясь на кладбище, Марат нарядился в нейлоновую рубашку густого синего цвета, светлые брюки, новые югославские туфли, но вспомнил Агатины техасы с полукедами. Вернулся к платяному шкафу, хоть и ругал себя за дурость: ах, ждет любовник молодой минуты верного свиданья.

Напротив ворот, прислонившись спиной к тополю, курила Агата. Одета она была так же, как у Гриваса, только не в тенниске, а в ковбойке.

— Извините, — сказал Марат. — Долго трамвая не было. Здравствуйте.

Она просто кивнула, что, видимо, означало и «здрасьте», и «понятно».

При ярком свете было видно, что глаза у нее не просто зеленые, а какого-то удивительного изумрудного оттенка, волосы же будто присыпаны золотой пылью. Чертова девица была пугающе хороша.

— Вам сколько лет? — спросила она, бесцеремонно его разглядывая.

— Сорок.

— Тогда говорите отчество. Тех, кто старше тридцати пяти, я зову по отчеству.

— Ничего, можно просто «Марат». Иначе я буду обращаться к вам «Агата Юльевна». А вам сколько?

— Скоро двадцать три.

— Учитесь?

— Работаю. Хотите?

Вынула пачку «Кента».

— Интересно, — сказал Марат. — Одеваетесь вы попросту, во всё советское, а сигареты курите американские. Моя жена такие у знакомого спекулянта по двадцать рублей за блок достает. Весь ваш туалет, я думаю, столько не стоит. Это у вас что-то концептуальное?

Решил: раз она бравирует естественностью, он тоже церемониться не будет. Про жену помянул нарочно. К этой красотке наверняка всё время клеятся, так пусть не думает, что он такой же.

От сигареты отказался.

— Спасибо, я «Беломор» курю. Американские меня не пробирают.

— Одежда — плевать, было бы удобно, — ответила Агата, будто не заметив (а может, вправду не заметив) иронии. — Но внутрь я Сову не пускаю. Ни в мозги, ни в легкие, ни в желудок. Ничего совиного не читаю, не смотрю, не курю, не ем.

— Совиного?

— Всего, на что наложила свои цапки Сова.

— В смысле ничего советского? — сообразил он. — Да как это возможно?

— Запросто. Продукты покупаю только натуральные — никаких микояновских говноколбас и «мосгорпищепромов», ничего такого, над чем потрудились рационализаторы и передовики производства. Сигареты и жбанку тырю у папочки. Лучше ничего не