Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии - Максим Александрович Гуреев

1967 года, когда меня поразил инсульт, лишивший меня возможности ходить и владеть левой рукой. Официальная дата моей смерти будет какая-то другая, но для себя я числю указанную дату..».).

Томас Манн, Франц Кафка, Ирвинг Стоун, Фицджеральд, Хемингуэй, Эрих Мария Ремарк, Хуан Гойтисоло, Сент-Экзюпери, Джойс – список был огромен. Кроме художественной литературы в него входили и сочинения по философии. Сергей признавался, что едва ли у него когда-нибудь дошли бы руки до этих книг.

А потом они обсуждали прочитанное, беседовали о литературе и не только о ней.

Из записных книжек Довлатова:

«Беседовали мы с Пановой.

– Конечно, – говорю, – я против антисемитизма. Но ключевые должности в российском государстве имеют право занимать русские люди.

– Это и есть антисемитизм, – сказала Панова.

– ?

– То, что вы говорите, – это и есть антисемитизм. Ключевые должности в российском государстве имеют право занимать ДОСТОЙНЫЕ люди…»

Или вот еще такое воспоминание:

«Был день рождения Веры Пановой. Гостей не приглашали. Собрались близкие родственники и несколько человек обслуги. И я в том числе.

Происходило это за городом, в Доме творчества. Сидим, пьем чай. Атмосфера мрачноватая. Панова болеет.

Вдруг открывается дверь, заходит Федор Абрамов.

– Ой! – говорит. – Как неудобно. У вас тут сборище, а я без приглашения…

Панова говорит:

– Ну, что вы, Федя! Все мы очень рады. Сегодня день моего рождения. Присаживайтесь, гостем будете.

– Ой! – еще больше всполошился Абрамов. – День рождения! А я и не знал! И вот без подарка явился…

Панова:

– Какое это имеет значение?! Садитесь, я очень рада.

Абрамов сел, немного выпил, закусил, разгорячился. Снова выпил. Но водка быстро кончилась.

А мы, значит пьем чай с тортом. Абрамов начинает томиться. Потом вдруг говорит:

– Шел час назад мимо гастронома. Возьму, думаю, бутылку «Столичной». Как-никак у Веры Федоровны день рождения…

И Абрамов достает из кармана бутылку водки».

Образ советского писателя – разгульного, удачливого, победоносно шествующего от одной публикации к другой, от одной книги к следующей, сильно пьющего, – разумеется, казался Сергею чрезвычайно привлекательным. Вероятно, находил это глупостью, даже ребячеством, но ему хотелось быть таким же, и он ничего не мог с собой поделать.

Друзья Довлатова отмечали, что Сережа был буквально одержим идеей стать профессиональным писателем. Именно поэтому он активно сотрудничал как журналист в разных газетах, безостановочно носил свои новые тексты в редакции, ему было абсолютно неважно, где публиковаться и с чем.

Главное – публиковаться, словно это было панацеей от всех его бед.

В результате ему даже удалось напечатать два своих рассказа: один в «Юности», другой в «Неве», а также появились публикации в журнале «Костер». Другое дело, что, уже оказавшись в Америке, он запретит переиздавать эти тексты. Видимо, понял, что эта неудержимая попытка стать профессиональным советским литератором его завела слишком далеко, и теперь за эти сочинения просто стыдно.

Читая воспоминания Сергея о тех своих мучительных попытках войти в «формат», в «тусовку» (говоря современным языком) возникает мысль о том, что он как будто бы хотел доказать свою литературную состоятельность.

И даже не себе. По словам Пекуровской, Довлатов был достаточно высокого мнения о себе как о литераторе, хотя и скрывал это.

Но тогда кому?

Асетрине?

Едва ли. Она была из тех, кого переубедить, заставить поменять свои убеждения, признать свою ошибку, было невозможно в принципе.

Лене?

Тоже вряд ли. Елена Давидовна с большим пониманием относилась к писательству Сергея, поддерживала его. Одним словом, была на его стороне.

Тогда остается Нора Сергеевна.

Всем сердцем любя своего мальчика, она, конечно, была разочарована. Сереженька не оправдал ее надежд – не стал филологом-интеллектуалом, совершил немыслимую глупость, оказавшись не просто в Советской армии, а в лагерной вохре, связался с Асей, изломав жизнь не только себе, но и ей, своей маме.

И Сергей не мог не чувствовать этого.

Он слишком крепко был связан со своей матерью, которая вырастила и воспитала его, чтобы интуитивно не улавливать флюиды, исходящие от нее.

Это был подсознательный уровень, недоступный посторонним, чужим.

Итак, единственной возможностью доказать маме, что он сделал все-таки правильный выбор, было обретение официального статуса, писательской «корочки» со всеми вытекающими отсюда благими последствиями.

Эта ежедневная, постоянная борьба с собой и объективной реальностью выматывала, да и подспудно звучавший вопрос «Ты что, глупей других?» (многие друзья Сергея уже были членами СП СССР) дезориентировал однозначным на него ответом – «Да».

Опускались руки.

Хотелось все бросить и послать к черту.

Из письма Сергей Довлатова Людмиле Штерн:

«Последние месяцы я ужасно много пил по той плебейской причине, что заработал на 50 рублей больше, чем обычно, неделями не приходил в себя и вдруг осознал с диким страхом, омерзением и безнадежностью, что из-за меня несчастливо и бедно давно уже живут три хороших человека. Я вдруг окончательно понял, что из-за здоровенного, наглого, способного мужчины происходит неизменная Ленина тоска, Катино примитивное воспитание и мамина болезнь. Завтра, в воскресенье, она уезжает в туберкулезную больницу гор. Пушкина с очаговым туберкулезом на три месяца. В ее болезни я тоже виноват. Потому что туберкулез – болезнь голодных. Ты, конечно, скажешь, что выход простой – изменить свою жизнь. Так многие говорят. До сих пор мне ничего не удается сделать для того, чтобы победить ужасную, отталкивающую, губительную для других слабость.

Поверь, это не просто. Хотя бы потому, поверь, что многие, гораздо более значительные люди с гораздо более губительными последствиями своего пьянства ничего не могли сделать».

Первые посещения Довлатовым питейных заведений города Ленинграда начались еще до армии.

Проникнуть на заповедную территорию, например, гостиничного ресторана «Европейский» было еще полдела. Далее, что и понятно, все упиралось в деньги, а так как Сережа посещал ресторацию с Асей, то проблема обретала катастрофический размах. И тут случалось по-всякому: бывало, помогали состоятельные поклонники Асетрины, отчего Довлатов комплексовал и ревновал одновременно, бывало, что-то перепадало от щедрых соседей по столу.

Пекуровская вспоминала:

«Застенчивый Сережа («якобы застенчивый?») иногда вводил разнообразие в свое вечернее меню, ловко подхватывая с пустующего столика, чей владелец нерасторопно задерживался с дамой на площадке для танцев, оставленный без присмотра трофей типа утиной ножки или бутерброда с паюсной икрой».

Но уже после демобилизации «заседания» Довлатова в «Восточном», «Крыше» или «Европейском» с друзьями-писателями обрели более осмысленный и угрюмый характер. Появились деньги и, следовательно, появилась возможность тратить их на выпивку. Однако, как отшучивались молодые ленинградские литераторы, их