Мы жили в Москве - Лев Копелев

Бакланов закончил статью словами: «После этой повести нельзя писать по-старому».

Радостное, победное ощущение длилось еще долго. Казалось, возникает небывалое единение всех, кто не хотел возврата сталинщины.

Писатели доставали рукописи, заметки, хранившиеся в тайниках. Лидия Корнеевна Чуковская готовила к печати «Софью Петровну» — повесть о людях в годы террора, написанную в 1939 году. Анна Ахматова впервые разрешила записать «Реквием»; эти стихи до того лишь десять ее ближайших друзей помнили наизусть.

Хрущев ставил Солженицына в пример всем остальным писателям. В январе шестьдесят третьего года «Новый мир» опубликовал его рассказы «Матренин двор» и «Случай на станции Кречетовка» и в Союзе писателей его выдвинули на Ленинскую премию 63-го года.

Многие считали «Один день» не только самым значительным, но и единственным проявлением духовного ВОЗРОЖДЕНИЯ. Мы так никогда не думали, полагали, что это не одинокая пирамида в пустыне, а вершина хребта. Мы радовались его славе, помогали ее распространению. Однако это было только одно из многих дел, казавшихся нам важными, срочными, неотложными.

И рукопись «Щ-854» была не единственной нашей заботой. Были еще «Тарусские страницы», «Софья Петровна», рассказы Варлама Шаламова, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург и «Первая книга» Надежды Мандельштам, «Мои показания» Анатолия Марченко и книга Белинкова об Олеше и другие рукописи, которые мы старались «пробивать» в редакциях и распространять в самиздате.

После истории с «Иваном Денисовичем» к нам обращались многие знакомые и вовсе незнакомые литераторы, веря, что у нас «счастливая рука»…

Л. 30 ноября 1962 года во Всероссийском театральном обществе открылась конференция на тему: «Традиции и новаторство». В ней участвовали режиссеры, художники, актеры, музыканты, искусствоведы, сотрудники Института истории искусств.

Председатель Союза художников Серов, самодовольный, раболепный царедворец, ругнув культ, сразу же с привычной яростью набросился на формалистов-абстракционистов, которых, мол, «содержат империалисты». Я с места возразил ему, напомнил о гитлеровских расправах с модернистами. Он в ответ заявил, что не ожидал в этой аудитории услышать врагов советского искусства; и тогда многие уже заорали, затопали так, что ему пришлось уйти с трибуны.

Кинорежиссер Михаил Ромм рассказал, как уродовали искусство при Сталине, гневно и презрительно обличал редакторов, цензоров, критиков и все еще наделенных властью литературных сановников — Софронова, Грибачева; его дружно, шумно одобряли.

Он призывал «дать по рукам этим бандитам».[12]

Однако меня огорчило, что Ромм ни слова не сказал о том, что он сам своими фильмами «Ленин в октябре», «Ленин в восемнадцатом году» сделал для утверждения сталинского культа и даже для оправдания террора больше, чем многие другие, не такие талантливые, как он.

На второй день конференции говорил я, говорил сердито о погромном антимодернизме Серова. Но сказал, что не согласен с призывом «Дать по рукам!».

Такие призывы — сталинский способ борьбы против сталинизма.

Из стенограммы:

«В «Правде» опубликовано стихотворение Евтушенко «Наследники Сталина». Могу применить к нему слова Владимира Ильича, сказанные по другому поводу: «Не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики совершенно правильно». Наследники Сталина сегодня еще весьма вредны и опасны, и тогда, когда участвуют в борьбе против культа личности, когда применяются сталинские методы в преодолении сталинского наследства. В кинофильме «Майн кампф», дублированном у нас, ни разу не было произнесено слово «Сталинград», когда речь шла о Сталинградской битве. В книге о Пабло Неруде редактор потребовал убрать упоминание о стихотворении «Песнь любви к Сталинграду»».

В тот самый день, когда мы в клубе ВТО так привольно дискутировали и мой заключительный призыв «запретить все запреты!» вызвал аплодисменты и сочувственные возгласы не только в зале, но и в президиуме, Хрущев, сопровождаемый Серовым, которого мы накануне освистали, расхаживал по манежу, осматривая выставку Союза художников; перед некоторыми картинами орал, ругал «педерасов-абстракционистов».

Р. Хрущеву тогда бесстрашно возражал Эрнст Неизвестный. А семнадцатого декабря, на встрече руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией, Хрущев еще злее, ругательски ругал искусство, «непонятное и ненужное народу». Однако ему возражали И. Эренбург, С. Щипачев, Е. Евтушенко.

Один московский литератор сказал тогда: «Впервые после пушкинской речи Блока в 1921 году писатели противостояли правителям. Это и впрямь начало новой эпохи». В тот же вечер в клубе ВТО праздновали 65-летие критика И. Юзовского. В 1949 году его ошельмовали, прокляли как «безродного космополита». Несколько лет он был лишен работы, одно время ждал ареста.

А 17 декабря 1962 года Юзовского чествовали делегации всех московских и ленинградских театров. Прославленные артисты читали отрывки из его статей. Сам юбиляр с уважением и признательностью говорил о своем учителе Мейерхольде, — реабилитация Мейерхольда только начиналась. Веселый концерт продолжался за полуночь. В этот вечер сталинцы казались окончательно поверженными, с ними не надо было бороться, достаточно было над ними смеяться.

Л. Несколько дней спустя член парткома Юрий Корольков на партийном собрании в Союзе писателей требовал наказывать соучастников сталинских преступлений. Он прочитал заявления, которые Лесючевский, директор издательства «Советский писатель», писал в НКВД в 1937–1938 гг., доказывая, что поэты Борис Корнилов и Николай Заболоцкий — враги советской власти. Корнилов погиб в заключении, Заболоцкий провел много лет в лагере на Магадане, а потом в ссылке.

Корольков требовал привлечь «доносчика к строгой партийной и гражданской ответственности».

Лесючевский отвечал ему бледный, судорожно-нервически-напряженный. Он говорил, что это были не доносы, а «критические экспертизы», которые у него потребовали уже после ареста обоих поэтов.

«Вы посмотрите газеты тех лет, многие критики, в том числе и сидящие здесь, писали об этих и других литераторах куда хуже, куда резче, еще до того, как те были арестованы».

Сергей Михалков говорил в обычном для него свойски-шутовском стиле, славил «нашего Никиту Сергеевича», так геройски преодолевавшего культ личности, а про себя сказал, что, конечно, он жил в то время, тоже увлекался, но себя ответственным за культ личности не считает. «Все мы тогда были так воспитаны».