Отец и сын (сборник) - Георгий Марков

Отс и Кибальников встали перед незнакомой женщиной, бесцеремонно рассматривали ее. Порфирий Игнатьевич, сидевший с вытянутыми ногами, решил не отставать от офицеров, тоже поднялся, хотя такая учтивость смешила его. «Побалуется он с тобой, голубка, да и вытурит на все четыре стороны. Побывало у него таких красоток немало», — сдерживая усмешку, думал Исаев.

Ведерников заметил, что Лукерья очень понравилась всем обитателям заимки, и, сияя довольной улыбкой, сказал:

— Вот, Луша, мой дядюшка, Порфирий Игнатьич, любезным гостеприимством которого мы пользуемся. Это мой второй дядюшка из Томска — Михаил Алексеич. А это дядин помощник Кристап Карлович. Прошу тебя уважать и любить моих родичей и друзей, как уважаю и люблю их я сам.

Чувствуя на себе внимательные, изучающие взгляды, Лукерья молча подала руку сперва Порфирию Игнатьевичу, потом Кибальникову и, наконец, Отсу. Исаев задержал Лукерьину руку в своей, не сдержав больше усмешки, заглянул ей в глаза, весело сказал:

— И тебя просим, Луша, любить нашего Гришу.

Лукерья еще ниже опустила голову. Она знала, что ей нужно что-то сказать, но язык будто отнялся. Так она и вышла из дому, не проронив ни единого слова. «Любить нашего Гришу», — каким-то далеким отзвуком проносились в ее памяти слова хозяина. Да разве могла она кого-нибудь любить, кроме Бастрыкова! Она посмотрела на Ведерникова, и ей захотелось оттолкнуть его прочь, чтоб не слышать больше этих красивых и пустых слов, которые он шептал в ухо. Ведерников помог ей влезть по лесенке на вышку амбара, а сам вернулся в дом.

Кибальников, Отс и Порфирий Игнатьевич все еще были под впечатлением, которое произвела на них Лукерья.

— Ты что-то, Гриша, скрываешь от нас, — заговорил Отс, едва Ведерников перешагнул порог. — Я ни за что не поверю, чтобы эта женщина была из простолюдинок. Она ведет себя с достоинством, как воспитанница Смольного института. Какая величавая сдержанность, какая выразительность каждого жеста и взгляда! Ни одного слова, и вместе с тем все предельно ясно…

— Да, Гриша, вот она какая хитрая штука, жизнь. Не окажись ты в этой дыре, под кровлей нашего князя, не знал бы ты, что на свете есть такая красавица, — сказал Кибальников.

— Представляю, как грызет сейчас себе локти комиссар Бастрыков. Уж наверняка эта красотка предназначалась для его постели, — отозвался и Порфирий Игнатьевич.

— И неужели, князь, ты не отметишь такое событие какой-нибудь дружеской пирушкой? — обратился Отс к Исаеву. — У Гриши будут все основания презирать нас как самых последних эгоистов! Ведь надо понять его радость! И разделить ее!

Порфирий Игнатьевич поморщился, пожевал дряблыми, вялыми губами, но офицеры смотрели на него с откровенным презрением.

— Ладно! Прошу вас с наступлением сумерек пожаловать в мой дом, — сказал он и поднялся. — Пойду. По такому случаю баранчика надо прирезать.

Отс шутливо перекрестил его вслед.

— Дай бог тебе удачи!

— А может быть, Порфирий Игнатьич, собраться здесь, в этом доме? Безопаснее, — кинул вдогонку хозяину Кибальников.

Порфирий Игнатьевич оглянулся.

— Не печалься, господин Кибальников. На ночь глядя едва ли кто к нам пожалует. Ну а потом кобелей со двора выпущу. На худой конец у меня из дома потайной ход есть… Оно конечно, можно бы и здесь, на заимке, но ведь хочется ради такого случая сделать все получше… Там, в доме, и мебель, и посуда, и скатерти…

Порфирий Игнатьевич многозначительно посмотрел на Ведерникова, и тот понял его так: «Ничего не жалею для тебя. Учти это, господин хороший, когда наступит час расплаты за все мои благодеяния».

— Благодарю, господин Исаев. Полностью отнесешь сегодняшние расходы на мой счет, — тихо сказал Ведерников.

Порфирий Игнатьевич небрежно махнул рукой, по-простецки бросил на ходу:

— А! Сочтемся, господин Ведерников. Не чужие мы теперь…

В сумерки офицеры направились в большой дом хозяина. Ведерников вел Лукерью под руку, заглядывая ей в лицо, оживленно говорил:

— После коммунарского шалаша, Лушенька, дядин дом на берегу покажется тебе дворцом.

Но тут же Ведерников спохватился. Лукерья вполне резонно могла спросить: «Почему же тогда дядюшка запрятал тебя вместе со мной на вышку амбара?»

— Дядя зазывал меня, Лушенька, жить в этом доме, а я отказался, — продолжал Ведерников. — То ли дело на вышке. Тебе никто не мешает, и ты никому не мешаешь. Правда ведь, Лушенька?

— Все равно мне, Григорий, — равнодушно сказала Лукерья.

— А что же, Луша, все коммунары в шалашах живут? — вступил в разговор Кибальников.

— Все. А куда же деваться? Дома-то еще не построены.

— И главный комиссар коммуны тоже вместе со всеми?

— Бастрыков-то? Как все, так и он.

— Сколько же у него жен?

— Ни одной. Жену у него белые каратели сожгли.

— Ну любовниц-то небось имеет?

— Да что вы, господь с вами! Любовниц? Это святой человек! — В голосе Лукерьи прозвучали и обида за Бастрыкова, и преклонение перед ним.

Ведерников переглянулся с Кибальниковым, а тот дернул за рукав Отса.

— Что же, все коммунары живут, как солдаты — в обнимку с ружьями? — не желая терять нить разговора, спросил Кибальников.

Лукерья засмеялась впервые за все эти дни, и смех ее был звонким и веселым.

— Зачем же им ружья? Они по доброй воле все собрались и угнетать никого не собираются. Война им и без того осточертела. У них забота сейчас одна: чтоб жилось людям полегче.

— А добро-то все-таки охраняют или нет? Иначе все порастащат и следов не найдешь.

В словах Кибальникова Лукерья почувствовала что-то недоброе по отношению и к себе и оскорбительное для коммуны.

— Чего не знаю, того не знаю, — опустила голову Лукерья, давая понять, что она не желает в таком тоне разговаривать о коммунарах.

— Ну а как же они, все делят поровну или кто сколько захватит? — не улавливая настроения Лукерьи, продолжал расспрашивать Кибальников.

— Не знаю.

— А кормятся из одного котла или каждый сам себе варит?

— Поезжай посмотри.

Кибальников через плечо взглянул на Отса, подмигнул одним глазом и замолчал. Возле крыльца они задержались, и Кибальников склонился к уху Отса.

— А барышня-то, Кристап Карлович, с норовом. Как бы она нашего Гришу в свою веру не обратила.

— Я все понял, Михаил Алексеич. Говорит: «Не знаю», а слышится: «Валитесь от меня к чертовой матери».

Порфирий Игнатьевич встретил офицеров и Лукерью в прихожей. Он был тщательно причесан, одет в суконный праздничный костюм с плисовой поддевкой, в белую чесучовую рубаху, в лакированные сапоги с бизоновыми голенищами. В доме пахло жареным мясом, сдобным тестом, ароматными настойками.

— Устиньюшка, выйди, голубь, познакомься! — почти пропел Порфирий Игнатьевич, поглядывая на дверь.

Устиньюшка не вышла, а скорее выплыла, как пава. На ней была широкая, со сборками, шелковая юбка и шелковая кофта с буфами на плечах. Одежда делала Устиньюшку еще более пышной и чуть скрадывала ее высокий рост. С приветливой улыбкой Устиньюшка подошла к офицерам. Кибальников и Отс припали к ее ручке, а Ведерников взял под локоть и подвел к Лукерье. Улыбку с лица Устиньюшки будто ветром сдуло. Глаза словно остекленели, губы стали тонкими и злыми. Она бросила на Лукерью такой ненавидящий взгляд, что та отшатнулась.

— Проходи, Лукерьюшка, проходи, — деланным сладко-приторным голоском сказала Устиньюшка, а глаза ее говорили: «Я ненавижу тебя, и скорее, как можно скорее убирайся прочь! Я была тут одна среди них. И я не потерплю тебя».

Все, все: и эта прихожая с круглой вешалкой, и эти сытные запахи, и эти бизоновые сапоги Порфирия Игнатьевича — напомнило Лукерье дом Луки Твердохлебова, дом, в котором одна за другой погибли ее сестры и сама она приближалась к тому же. Лукерье стало нестерпимо тошно. Ей захотелось повернуться и убежать из этого дома, чтобы никогда больше в него не заходить. Но Ведерников, заметив, что она медленно пятится к двери, схватил ее за руку и повел за собой.

Порфирий Игнатьевич оказался хозяином слова. На столе, застланном розовой скатертью, были горы всякой еды. И на выпивку Исаев тоже не поскупился. Кроме графинов с наливками, настоянными на черной смородине и жимолости, поблескивала боками четверть настоящей хлебной, царского времени, водки!

Ведерникова и Лукерью посадили в центре застолья, как виновников торжества. Лукерья оцепенела, будто скованная обручем, рыдания теснились в груди. Ни на минуту ее не покидало ощущение, что Устиньюшка смотрит на нее ненавидящими глазами. Смотрит безжалостно, испепеляя ее жгучей злостью.

— Надюшка, Надька! — крикнул Порфирий Игнатьевич.

Лукерья подняла голову, так как это имя было для нее новым. На крик вбежала худенькая белобрысая девчонка в стареньком платьишке. Она окинула взглядом гостей, сидевших за столом, и быстрые, пытливые глазенки ее остановились на Лукерье. Лукерья тоже посмотрела на девочку. Их взгляды встретились, и Лукерья чуть-чуть, только одними уголками губ улыбнулась Надюшке. Девочка вскинула голову, глаза ее заискрились, расширились, и она, потешно шмыгнув носом, доверчиво улыбнулась Лукерье в ответ.