Идиоты первыми - Бернард Маламуд

— Мадлен? — В имени звучала издевка. (Писатель ранит птицу на лету. Ему все мало.)

Она взглянула на него с робкой и горестной улыбкой:

— Митка?

— Он самый! — Его поклон был насмешкой.

— Мадлен — имя моей дочери, я взяла его как псевдоним для рассказа. Меня на самом деле зовут Ольга.

Пропади она пропадом — все враки! Однако он в надежде спросил:

— Это она вас послала?

Женщина грустно усмехнулась.

— Нет, это я сама. Сядьте, Митка.

Он угрюмо сел, мелькнула злодейская мысль: разрубить бы ее на куски да сжечь останки в мусорном баке миссис Латц.

— Скоро библиотека закрывается, — сказала она. — Куда мы пойдем?

Он молчал как оглушенный.

— Я знаю тут, за углом, пивную, там можно перекусить, — предложила Ольга.

Она застегнула поношенное пальто, надетое поверх серого свитера. Наконец он встал. Встала и она и пошла за ним, таща тяжелую сумку по каменным ступеням.

На улице он взял сумку — камни там, что ли? — и потащился следом за Ольгой в пивнушку.

Вдоль стены, в темных закутках, напротив покореженной стойки, стояли столики. Ольга прошла в самый дальний угол.

— Тут тихо, никто не помешает.

Он положил сумку на стол.

— Воняет тут, — сказал он.

Они сели друг против друга. С каждой минутой настроение у него падало — только подумать: провести с ней целый вечер. Какая ирония — сидеть взаперти, как крыса в норке, и выйти вот для этого. Нет, он вернется домой, он замурует себя навеки…

Она сняла пальто.

— В молодости я бы вам понравилась, Митка. У меня была воздушная фигурка, роскошные волосы. Мужчины очень за мной ухаживали. Не то чтобы меня можно было назвать соблазнительной, но чувствовалось — во мне что-то есть.

Митка отвел глаза.

— Я была очень живая, какая-то очень цельная. Я любила жизнь. А для моего мужа я была слишком одаренной. Он не мог понять меня, и это послужило причиной нашей разлуки — он бросил меня, вы понимаете, с двумя маленькими детьми.

Она поняла, что Митка не слушает, тяжело вздохнула и вдруг разрыдалась.

Подошел официант.

— Одно пиво. А даме принесите виски.

Она вынула два носовых платка. В один высморкалась, другим вытерла глаза.

— Видите, Митка, я же вам говорила.

Ее унижение тронуло его.

— Да, вижу, — сказал он. И почему он ее не послушался, дурак этакий?

Она смотрела на него с печальной улыбкой в глазах. Без очков она выглядела лучше.

— А вы точно такой, каким я вас представляла, только я никак не ожидала, что вы такой худой.

Тут Ольга открыла хозяйственную сумку и вытащила множество пакетов. Она вынула хлеб, колбасу, селедку, итальянский сыр, мягкую копченую ветчину, пикули и большую ножку индейки.

— Иногда я себя балую всякими вкусностями. Ешьте, Митка, ешьте.

Еще одна квартирная хозяйка. Только дай Митке волю — сразу очарует чью-нибудь мамашу. Но он стал есть, благодарный ей за то, что она нашла чем занять его время.

Официант принес напитки.

— Это еще что за пикник?

— Мы писатели, — объяснила Ольга.

— То-то хозяин обрадуется!

— Не обращайте внимания, Митка, кушайте!

Он ел без охоты. Но надо же человеку жить. А может, не надо? Когда еще ему было так уныло? Наверно, никогда.

Ольга понемножку пила виски.

— Ешьте, это ведь тоже самовыражение.

И он самовыразился, доев салями, полхлеба, весь сыр, селедку. Аппетит у него рос. Порывшись в сумке, Ольга вытащила нарезанное ломтиками мясо и спелую грушу. Он сделал сандвич из мяса. С ним холодное пиво показалось очень вкусным.

— А как вам сейчас пишется, Митка?

Он опустил было стакан, но передумал и залпом допил пиво.

— Не надо об этом говорить.

— А вы не опускайте голову, держитесь. Работайте каждый день.

Он грыз ножку индейки.

— Я сама всегда работаю так. Пишу я уже двадцать лет, а иногда — по той или иной причине — выходит настолько плохо, что продолжать не хочется. И знаете, что я тогда делаю? Даю себе короткий отдых, а потом берусь за другой рассказ. И когда все приходит в норму, я снова берусь за брошенный рассказ и обычно переписываю заново. Конечно, иногда я обнаруживаю, что возиться не стоит. Вот когда вы попишете с мое, вы сами выработаете систему — как сделать, чтоб работа шла. Все зависит от вашего мировоззрения. Если вы человек зрелый, вы сами найдете способ работать.

— Все мои писания — сплошная путаница, — вздохнул он. — Муть, туман.

— Вы найдете выход, — сказала Ольга, — если только не бросите работу, постараетесь как следует.

Они еще немного посидели. Ольга рассказала ему о своем детстве, о юности. Она говорила бы еще дольше, но Митка не мог усидеть. Он все думал: а что дальше? Куда ему девать эту дохлую кошку — свою душу?

Остатки еды Ольга убрала в хозяйственную сумку.

На улице он спросил: куда ей?

— Пожалуй, на автобус. Я живу на той стороне, за рекой, с сыном, с его кислятиной женой и с их дочуркой.

Он взял сумку — теперь нести было легко — и с сигареткой в другой руке пошел к автобусной остановке.

— Хотелось бы познакомить вас с моей дочкой, Митка.

— А почему бы и нет? — спросил он с надеждой, сам удивляясь, почему он раньше о ней не спросил, хотя все время об этом думал.

— У нее были чудные волосы, прелестная точеная фигурка. А такого характера я нигде не встречала, вы бы влюбились в нее.

— А что с ней? Вышла замуж?

— Она умерла в двадцать лет, в расцвете жизни. Все мои рассказы, в сущности, о ней. Когда-нибудь соберу лучшие, посмотрю — нельзя ли их издать книжкой.

Он чуть не упал, но, шатаясь, пошел дальше. Ради Мадлен он вышел сегодня из своей норы, ее он хотел прижать к своему одинокому сердцу, но она разлетелась вдребезги, метеором распылилась в недосягаемой выси, в небе, а не на земле, и он остался внизу оплакивать ее.

Наконец пришли к остановке, и Митка посадил Ольгу в автобус.

— Мы встретимся, Митка?

— Лучше не надо.

— Почему?

— Мне от этого грустно.

— Но вы будете мне писать? Вы не знаете, что значат для меня ваши письма. Я ждала почтальона, как молоденькая девушка.

— Посмотрим! — Он соскочил с автобуса.

Она крикнула ему из окна:

— Не беспокойтесь о своей работе! Больше дышите свежим воздухом. Будете здоровы — будете и писать, все зависит от здоровья.

Его лицо ничего не выражало, но он жалел ее, жалел ее дочку, жалел весь мир. А кого не жаль?

— Характер — вот что самое главное в трудные минуты, конечно, если при этом есть талант. Когда вы меня увидели в библиотеке и не ушли, я сразу подумала — вот человек с характером.

— Спокойной ночи, — сказал Митка.

— Спокойной ночи, голубчик. Напишите мне поскорее.

Она откинулась в кресле, и автобус с грохотом вышел из депо. На повороте она помахала из окна.

Митка пошел в другую сторону. У него было какое-то непривычное ощущение, и он вдруг понял, что не чувствует голода. Он мог бы прожить целую неделю на то, что съел сегодня. Митка — верблюд.

Весна… Она схватила его, сжала. Тщетно он попытался вырваться от нее, он был в плену у этой весенней ночи, идя домой к миссис Латц.

Он подумал об этой доброй женщине. Вот он сейчас вернется домой, закутает ее с ног до головы в белые струящиеся одежды. Вместе они проследуют по лестнице, а там (он был из породы единобрачных) он перенесет ее через порог, обняв за талию, где жир выпирал из корсета, и они закружатся в вальсе по его писательскому кабинету.

Летнее чтение

Пер. Р. Райт-Ковалева

Георг Стоянович, парень, живший в нашем квартале, вдруг ни с того ни с сего бросил школу в шестнадцать лет — не хватило терпения, и, хотя ему было стыдно каждый раз, когда он искал работу, отвечать «нет» на вопрос, кончил ли он школу, он все же так туда и не вернулся. Этим летом найти работу было трудно, и он оказался не у дел. Времени у Георга стало много, и он уже подумывал, не пойти ли ему в летние классы, но там обычно учились только младшие ребята. Подумывал он и записаться в вечернюю школу для взрослых, но не нравилось ему, что учителя вечно командуют: делай то, делай это. Он не чувствовал в них уважения к себе. Кончилось тем, что он почти не выходил на улицу и целые дни просиживал в своей комнате. Ему уже было под двадцать; и он поглядывал на соседских девушек, но денег не было, разве что перепадет иногда несколько центов; отец был беден, а сестра Софи, высокая костлявая девушка двадцати трех лет, похожая на Георга, зарабатывала очень мало и все оставляла себе. Мать у них умерла, и Софи приходилось вести все хозяйство.

С самого раннего утра отец Георга вставал и уходил на рыбный рынок, где он работал. Софи уезжала около восьми — ей надо было долго ехать на метро до кафетерия в Бронксе. Георг пил кофе в одиночестве, бродил по дому. Когда эти пять комнатушек над лавкой мясника начинали его раздражать, он затевал уборку — протирал полы мокрой тряпкой, расставлял все по местам. Но по большей части он сидел у себя в комнате. После обеда слушал передачи о футболе. Кроме того, у него было несколько старых выпусков журнала «Весь мир» — он их купил давным-давно и любил перечитывать их или просматривать журналы и газеты, которые приносила Софи, подбиравшая их на столиках в кафетерии. Это были главным образом иллюстрированные журналы про кинозвезд или знаменитых спортсменов и, конечно, «Ньюз» и «Миррор». Софи глотала все, что попадалось под руку, хотя иногда читала и хорошие книжки.