Сыщица начала века - Елена Арсеньева

– Да, – бормочу я.

– Ну так Вильбушевич Л.В. съехала на другую квартиру, к Ярошенкам. Ежели угодно, я вас с ними соединю.

– Благодарю, – растерянно отвечаю я, пораженная осведомленностью сирены.

Вот, значит, как! Получается, эти барышни волей-неволей слушают наши разговоры?! Скольких же секретов обладательницами стали они! Ведь нынче люди настолько освоились с телефоном, что свободно переговариваются о самых разных делах! Государственные чиновники – о службе, дамы поверяют приятельницам и родственницам самые интимные тайны. Да взять хотя бы нас, работников юстиции! Мало ли какой тайны касаемся мы в наших переговорах! А ну как иная из барышень захочет воспользоваться полученными сведениями да начнет шантажировать неосторожных болтунов и болтуний? Ох, надобно впредь быть осторожнее в переговорах! Боюсь, что отныне я не смогу отделаться от мысли, что меня постоянно слушает чье-то досужее ухо!

Все эти соображения промелькнули в голове моей в одну секунду, пока длилось соединение, и вот я слышу женский голос:

– Квартира Ярошенко.

– Не будете ли так любезны пригласить к телефону госпожу Вильбушевич? – говорю я после некоторой заминки, вызванной замешательством.

– Извольте, я слушаю, – отвечает женщина. – Вы, наверное, звоните по поводу помады Анны Чилляг?

– Как вы догадливы, – ахаю с притворным простодушием. – А скажите, это и в самом деле такое чудодейственное средство, как сказано в рекламе?

– Вы будете приятно поражены, – сладким голосом уверяет Л.В. Вильбушевич. – Самый запах этой помады наполнит вас желанием как можно скорее ею воспользоваться, а благоприятный результат не замедлит сказаться.

– Отлично! – Я продолжаю играть. – А как же приобрести баночку этой волшебной помады?

– Приходите ко мне на квартиру, – приглашает Вильбушевич. – Малая Печерская, совсем рядом с Сенной площадью, дом Ярошенко. Когда прикажете вас ожидать? Хорошо бы ближе к пяти вечера, а то мне нужно по делам удалиться.

Мы сговариваемся о встрече, и я отключаюсь – как раз вовремя, ибо газетный служащий в эту же самую секунду врывается в комнату с таким разъяренным видом, что у меня начинают дрожать поджилки. Сейчас станет ругать за то, что долго говорила по казенному телефону!..

С усилием вспоминаю, что я не напроказившая девчонка, а госпожа следователь, и действовала в интересах закона. Принимаю холодный, важный и даже в какой-то мере наглый вид, однако служащий на меня даже не глядит, так что мои маневры пропадают втуне. Этот человек начинает перебирать бумаги на своем столе. Вернее, не перебирать, а расшвыривать, словно пес, который копается в куче отбросов. Листки так и летят в стороны! Наконец служитель хватает один из них и смотрит на него, то приближая к глазам, то отдаляя, словно не вполне доверяет зрению. И с лицом его в эти мгновения происходит метаморфоза разительнейшая! С него сползает негодующее выражение, и взамен воцаряется самое обескураженное. Он словно бы даже делается ниже ростом и на цыпочках выбегает вон. Из двери, оставшейся открытой, доносится его сбивчивый лепет:

– Виноват, виноват, господин редактор! Христа ради, простите, сам не знаю, как сие вышло! Завалялось у меня на столе проклятое объявление! Ну конечно, вот, вот, черным по белому: «По поводу помады Анны Чилляг покорнейше прошу звонить по телефону гг. Ярошенко, пригласить г-жу Вильбушевич». Простите, господин редактор, простите великодушно! Забыл, закрутился, завертелся! Повинную голову меч не сечет!

А, так вот разгадка, почему Вильбушевич ничуть не удивилась, что я перезвонила ей к Ярошенкам. Она принесла в редакцию объявление о перемене адреса, да служащий «забыл, закрутился, завертелся». Ну что ж, будем надеяться, его повинную голову и впрямь не посечет меч начальника, ведь своим разгильдяйством он помог мне узнать: ушки телефонных барышень всегда на макушке!

Нижний Новгород. Наши дни

Надо было забыться, и как можно скорей… Едва вернувшись домой, Алена пошвыряла как попало на пол и на кресла одежду, налила полстакана мартини и столько же мангового сока, выпила одним духом сладкую, благоухающую смесь, постояла минутку с зажмуренными глазами, ожидая, пока в голове содеется приятное головокружение, а потом, все так же жмурясь, повалилась на кровать, вдавила в уши французские восковые «затыкалочки» – и свернулась клубком, с головой накрывшись одеялом.

Можно сколько угодно считать себя ироничной, все на свете повидавшей пофигисткой, однако жизнь иной раз наносит такие режущие, рубящие и колющие удары, что ты сжимаешься, словно маленькая, испуганная, ранимая, незащищенная девочка, и тогда спасение лишь в одном: умереть… ну, хотя бы уснуть ненадолго, в слепой, радужной надежде, что за это время в мире что-то изменится к лучшему.

Не меняется. Но все равно, после сна-спасения душа – совершенно как лужица первым осенним ледком! – подергивается некоей защитной пленочкой, которая, может, и проминается под очередными тычками-пинками-ударами судьбы, но уже не допускает ужас до живого, дышащего, трепещущего сердца. Алена иногда думала, что, если бы каждый человек, принявший – и осуществивший! – бесповоротное решение ухода из жизни, имел возможность сначала поспать под теплым, толстым, ватным или пуховым одеялом, кто знает, не исключено, что решился бы, выспавшись, еще немного пожить.

Беда, что такой возможности у многих не оказалось. И для них все закончилось…

Она проснулась через час и какое-то время еще лежала в темноте и теплоте, с неохотой возвращаясь в необходимость вспомнить о том, что случилось днем, о своей любимой, проклинаемой работе, которая заставляет ее смотреть на кровь, на смерть, на горе, чтобы потом изобразить это в книге как можно живее, как можно более душераздирающе, натуралистично и впечатляюще. Ну что ж, народу всегда нужны только хлеб и зрелища: к хлебу Алена не имеет никакого отношения, а вот обеспечить качественное зрелище – это в ее собственных интересах. Она, как профессиональный донор, зарабатывает собственными кровопусканиями, правда, не физическими, а моральными. Но это вам тоже не кот начихал.

Наконец она поднялась. Умылась, выпила кофе… и началась обычная вечерняя тягомотина. Компьютер включен, но пальцы спотыкаются на клавишах, словно чужие, и буквы возникают на мониторе медленно и неохотно, будто некая с усилием разгадываемая тайнопись. Это еще не роман, не сюжет, это только подступы к ним, попытка внедрения в незнакомый, пока не существующий, лишь с превеликим усилием представляемый мир. Хорошо, когда с самого начала знаешь, чем кончится будущий романец. В этом случае все выстраивается само собой. Плохо, когда финал слабо брезжит в каком-то тумане. Тогда в голове – лишь отрывки из обрывков, а порою нету и их – как, например, сейчас. По опыту Алена знает, что главное теперь – не отходить от компьютера, гладить, ласкать, бить, мучить клавиши, словно бы свершая некое священнодействие, после коего рано или поздно сжалится гиперпространство, приотворит нехотя малую щелочку там, наверху, через которую вдруг да польются ровным, неторопливым, а то и мощным потоком слова и образы, сцены и картины, живые, вполне одушевленные и овеществленные слезы и радости выдуманных людей, которые чем-то да затронут людей реальных… затронут до такой степени, что эти реальные люди в выдуманные боли поверят, пожалеют болящих, всплакнут над ними, выдуманным радостям порадуются, а значит, в будущем захотят купить побольше романов Алены Дмитриевой…