Возвращение пираньи - Александр Бушков

А в общем, могло быть и хуже. Еда – относительно сносная, два стюарда передвигались все же быстрее черепахи, пиво сплошь и рядом подавали холодным. По сравнению с иными местами, куда забрасывало Мазура мановение генеральских перстов, – сущий курорт.

Правда, чертовски скучный. Густой лес по обоим берегам реки удручал монотонностью – иногда возникало даже впечатление, что «Хенераль» все эти два дня старательно крутится вокруг большого острова: те же самые коряги, во множестве усеивавшие коричневую спокойную воду, те же чакры – небольшие фермы – попадавшиеся на берегу то справа, то слева, те же вопли обезьян где-то в кронах... Экзотику обеспечивали кайманы, в иных местах лежавшие на воде у берега целыми эскадрами и флотилиями, крупные черепахи на песчаных отмелях, попадавшиеся иногда на глаза анаконды и прочее зверье. Экзотика эта приелась быстро.

Однажды навстречу проплыл кальяпо – тройной плот из легкого бальсового дерева, длиной метров в шесть. Но и в этом зрелище не было особенной экзотики: на всех трех звеньях плота свалены штабелями самые прозаические ящики, шестеро босых плотовщиков, чистокровных индейцев, одеты в самые что ни на есть космополитические джинсы и рубашки, а на одном из штабелей шумно исторгает ламбаду новенький магнитофон-бумбокс.

Сосед Мазура по табльдоту, прилично говоривший по-английски старичок, чиновник какой-то провинциальной торговой фирмы, после встречи с плотом стал рассказывать, что индейцы в Санта-Кроче делятся на «индиос» – относительно цивилизованных, обитающих в деревнях, и лесных – барбарос, которые до сих пор ходят нагишом, пуляют по всему, что движется, отравленными стрелами из духовых трубок, засушивают головы убитых, а при случае не прочь полакомиться забредшим в их места чужаком. Мазур поначалу поверил, но Кацуба эти интересные россказни безжалостно высмеял и объяснил, что чиновничек, несомненно, обладающий развитым чувством юмора, попросту пудрит мозги случайному иностранцу: «барбарос» и в самом деле кочуют по лесам, но к одежде и огнестрельному оружию приохотились давно, иные даже с грехом пополам читают газеты, головы не засушивают уже лет с полста, а что до людоедства – брехня, разоблаченная еще сотню лет назад. В отместку Мазур поведал Мюнхгаузену, что в его родной Сибири белые медведи по ночам утаскивают постовых на перекрестках, зимой города заметает снегом до третьего этажа, а кофе в ресторанах подается в виде кусочка коричневого льда, и несчастный клиент вынужден его сам разогревать на спиртовке. Самое смешное, тот поверил, по всему видно...

Сейчас этого болтуна, к счастью, на верхней палубе не наблюдалось. Мазур там оказался единственным живым существом. Делать было совершенно нечего, и он торчал у высоких перил, швыряя окурки в коричневую воду, время от времени перемещаясь внутри замкнутого квадрата.

В свое время конструкторы, учитывая сословные различия, которые в пору постройки корабля, конечно же, проявлялись не в пример резче, отразили их в самом неприкрашенном виде – с учетом здешней специфики, сиречь отсутствия холодов... Каюты первого класса (при неимении второго и третьего) размещались в надстройках, а палуба, занимавшая примерно половину длины корабля, была отведена для прочего народа. Незамысловато и рационально: либо ты кабальеро и путешествуешь в каюте на полном пансионе, либо плывешь на палубе, под вольным небом, питаясь тем, что прихватил с собой. Середины нет. Корабль разгорожен поперек высокой металлической сеткой – нечто подобное в свое время было на океанских лайнерах вроде «Титаника», «Мавритании» и «Бисмарка». В сезон дождей над палубой натягивается тент – этим удобства для прочих и ограничиваются.

Так вот, на палубе было гораздо веселее. Там оживленно болтали, в одном месте играли на гитаре и пели, в другом даже танцевали на крохотном пятачке, сплетничали, яростно ругались, мирились, попивали пиво и что-то покрепче, даже смотрели портативный телевизор, кто-то безмятежно храпел посреди суеты и гама, накрыв лицо шляпой, кто-то готовил на портативной газовой плитке нечто шумно шкворчавшее в кастрюле, кто-то хвалился новенькой винтовкой. Столпотворение стояло вавилонское, одним словом.

С некоторым душевным неудобством он высмотрел соотечественников, которых обнаружил еще в первый день. С дюжину непрезентабельно одетых мужичков сбились в тесную кучку, разливая из пары больших бутылок здешнюю тростниковую водку, питье низов, бившее по мозгам почище кирпича. Естественно, оживленная беседа при этом была пересыпана самыми специфическими оборотами великого и могучего русского языка – увы, окружающие этого никак не могли оценить в должной мере.

История была по нынешним временам банальнейшая – снова несколько российских рыболовных судов оказались на приколе у здешних берегов. Родина о них, полное впечатление, забыла напрочь, посольство не реагировало, и моряки в конце концов, пользуясь здешними суперлиберальными иммиграционными законами, стали понемногу разъезжаться по стране – главным образом батрачить на плантациях. Лопес, деликатно подбирая выражения, сообщил как-то, что таких здесь уже несколько сотен.

Разумеется, Мазур и не пытался общаться с соотечественниками – прекрасно представлял, что они могли бы сказать «дипломату», пожалуй что, после очередного сосуда тростникового пойла, могли и попытаться залезть в физиономию, получился бы совершенно ненужный в его положении скандал... Муторно было на душе, вот и все, сплошной бесконечный плач о былой империи, которая в чем-то была страшной, но т а к о г о скотства по отношению к обладателям серпастого и молоткастого ни за что не позволила бы...

В довершение всего он перехватил горящий лютой ненавистью взгляд, направленный, вне всяких сомнений, исключительно на него, – поскольку никого другого на верхней палубе не было. Хорошо еще, зло пялившийся на него юнец никоим образом не принадлежал к соотечественникам: несомненно, здешний, очень похоже, чоло, в штопаных джинсах и выцветшей синей рубашке, сидит, опершись спиной на большой узел. Скорее всего, подался из своей нищей деревеньки искать счастья в ближайший провинциальный городок, где рассчитывает найти нечто послаще здешней редьки, – а тут, изволите ли видеть, на господской половине торчит у перил этакий хлыщ, франт долбаный в белом костюмчике, наверняка клятый нортеамерикано[14], взирает сверху на муравейник плебеев. Вот так и рекрутируются новобранцы для герильеро, дай такому мачете и вбей в башку пару цитат из Маркса – и пойдет стричь головы так, что чихать устанешь...

Мазур поставил себя на место парнишки, посмотрел на себя его глазами – стало неловко. Он, насколько мог непринужденнее, притворяясь, будто вовсе не заметил горящего классической классовой ненавистью взгляда, перешел на противоположную сторону. Смотрел, как форштевень монотонно режет коричневую воду.

На носу появился Кошачий Фредди, бережно поставил ящик – вытащил на свежий воздух свой «антиквариат». Тут же лениво отирались оба солдатика, посаженные на корабль в целях бережения его от герильеро.

Автоматические винтовки у них были неплохи, Мазур оценил – испанские СЕТМЕ модели «Л», прицельно и надежно лупят метров на четыреста. Вот только оба вояки явно зеленые новобранцы – офицеру со стажем просечь это предельно просто. Юнцы, которых на скорую руку выучили маршировать, стрелять и разбираться в знаках различия начальников, – и выпихнули в довольно ответственную по здешним меркам миссию. Если, не дай боже, что случится – эти салабоны навоюют... К ним бы, рассуждая по уму, приставить опытного капрала, чтобы с ходу взял в ежовые рукавицы... Беззаботно бросили винтовки на палубу, олухи, заглядывают в ящик, котейками любуются, так бы и рявкнул во всю командирскую глотку, погонял строевым от правого борта к левому и обратно, а потом устроил сборку-разборку личного оружия – с засеканием по секундомеру...

– Я вашим философским раздумьям не помешала, часом?

Мазур встрепенулся, но заставил себя обернуться медленно, медленно, как ни в чем не бывало... Насколько мог безмятежно ответил:

– Бог ты мой, какая может быть философия в мозгах морского офицера?

– Но вы же еще и дипломат, – сказала Ольга, опершись на перила рядом с ним, подставив лицо свежему ветерку. Небрежно отвела ладонью упавшую на глаза золотистую прядь – з н а к о м о, как было свойственно и т о й...

– Помилуйте, вот уж кто несовместим с философией, так это дипломаты, – сказал Мазур. – Это страшная тайна, но от вас я ее скрывать не могу...

Он бросал украдкой взгляды на чистый, безукоризненный профиль – и какая-то частичка сознания, оставшаяся холодной, рассудочной, прагматичной, работала, как арифмометр, прикидывая: интересно, может ли в конце концов от общения с Ольгой чувствительно поехать крыша? Свое душевное состояние, увы, хотелось оценивать как раз в самых грубых, ненаучных терминах. Стонала душа, выла душа, как собака с перешибленной лапой, поскуливала душа – вот вам и все поэтические метафоры, других на ум не приходит...