Утренний взрыв (Преображение России - 7) - Сергей Сергеев-Ценский

И многозначительно поглядел Сыромолотов на своего свояка, а когда перевел глаза на Надю, та раза два согласно, хоть и без слов, кивнула ему головой.

На другой день Сыромолотовы были уж снова у себя дома: Алексей Фомич ценил время.

Обратный приезд их тут же стал известен в доме Невредимова, и скоро пришли узнать у них о Нюре сам древний Петр Афанасьевич, худой и высокий, и Дарья Семеновна, круглая, почти шаровидная.

И в то время как мать у дочери выпытывала все подробности насчет Нюры, старец, потрясая белой головой, старался узнать от Алексея Фомича все, что касалось гибели дредноута "Императрица Мария", о чем в Симферополе ходили только маловразумительные слухи.

- В газете, значит, ничего не было об этом? - спросил Алексей Фомич.

- Если бы было!.. Если бы хоть пять строчек!.. Ничего! Решительно, я вам скажу, ничего!

И даже моська из моржовой кости, глядевшая поверх костлявой руки старца, и та имела непонимающий вид.

Алексей Фомич рассказал древнему вкратце, что он знал сам о катастрофе, но это не погасило любопытства человека, привыкшего доискиваться причин.

- Однако неясно для меня одно, - сказал он, - почему же именно этот взрыв, отчего он случился?

- Узнаем со временем, - уклончиво ответил художник.

- Говорят у нас тут, будто офицер австрийский, переодетый, конечно, в русскую форму, с вензелем царским на погонах, привез якобы подарки на эту самую "Императрицу Марию" от императрицы Александры Федоровны, а в подарках-то этих и была спрятана она - адская машина!..

И, сказав это, старец пытливо начал глядеть на Алексея Фомича, но тот досадливо отмахнулся.

- Мало ли что говорят и что говорить будут, Петр Афанасьевич! Всего не переслушаешь!.. Здесь придумали одно, в Москве придумают другое, в Петрограде - третье, что ни город, то норов, что ни деревня, то обычай...

Когда ушли Невредимовы и Алексей Фомич остался только с Надей, он вошел с нею вместе в мастерскую и долго смотрел на свою картину.

Вечерело уже, надвигались сумерки, хотя картина от этого ничего пока еще не теряла в своей яркости.

Выдержанная в предгрозовом, тревожно воспринимаемом колорите, включающая в себя множество людей, картина уже и теперь была полна порыва и с первого взгляда становилась понятной. "Давай свободу!" - явно для всякого зрителя кричала масса народа, подошедшая к Зимнему дворцу. "Бессмысленные мечтания!" - отвечал на это дворец.

Можно было расслышать и другие крики, гораздо более решительные, более близкие к цели... Такой демонстрации перед дворцом не было, - это было ясно, но в то же время ясно было и то, что она вот-вот должна быть и непременно будет.

В нее нельзя было не поверить, - до такой степени естественно, проникновенно передана была она художником на его огромном холсте. Художник просто-напросто предвосхитил событие, которого не могло не быть, и это особенно сильно чувствовала теперь Надя после того, как не видала картины почти четыре дня.

- Какая могучая вещь! - сказала она с восторгом.

- Ты это серьезно так думаешь? - недоуменно спросил Алексей Фомич.

Он прошелся по мастерской из угла в угол раз, другой и начал вдруг гневно:

- Это... это "разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц" - вот что это такое, если ты хочешь знать!.. Я - художник и мыслю только образами... только образами!.. Корабль государственности российской перевернулся килем кверху, - вот что мы видели с тобой в Севастополе!.. А я тут какую-то де-мон-стра-цию!.. Взрыв, а не демонстрация, вот что должно быть и что будет!.. Не вымаливать идти, даже и не кричать: "Долой!", как это принято, а взорвать - вот что и просто и ясно!.. Корабль государственности российской, а? И ведь какой корабль! Вполне соответствующий мощи огромной державы!.. Дюжину двенадцатидюймовок имел!.. Конечно, полное истребление двухсоттысячной армии Самсонова, например, это гораздо грандиознее и для России чувствительнее, чем гибель всего только одного дредноута и нескольких сот человек на нем, но-о должен я сказать, что, во-первых, время уже не то: тогда только еще началась война, а с того времени прошло уже больше двух лет; а во-вторых, и люди стали совсем не те, и они это доказали!

Наде, после разговора с матерью, хотелось поговорить с мужем о том, что было бы хорошо ей, теперь уже одной, дня через два снова поехать к Нюре, не отрывая его от работы, но очень неожиданно для нее было то, что он только что сказал о своей картине. Сыромолотов же продолжал:

- Вот именно этот самый взрыв на "Марии", по-моему, и называется "вложить мечи в ножны!.." Во-е-вать?.. Гм, гм... А за что же именно воевать? А во имя чего, позвольте узнать? Чтобы эти подложные, поддельные господа Романовы удержались на престоле?.. Нет уж, что-что, а народ теперь поум-не-ел!.. Теперь ему пальца в рот не клади, - откусит!.. Помню, чей-то фельетон не то в московской, не то в петербургской газете был помещен, еще до войны с Японией: назывался он "Господа Обмановы"{110}. Много шума он тогда произвел!.. А теперь и фельетонов таких не надо писать: всякий знает!

Надя поняла, что говорить ей сейчас, что она думала сказать, было бы как нельзя более не вовремя, и стала разглядывать картину, но Алексей Фомич взял ее за руку и повернул лицом к окну, говоря недовольно:

- Фрейшиц, Фрейшиц!.. А севастопольские матросы совсем не так играют, и погоди, погоди еще, как они могут заиграть!.. "Ваше благоутробие!" - а? "Ваше благоутробие!"... Это - начало конца, начало конца!..

Он сделал было несколько грузных шагов по мастерской, но, остановившись, продолжал, так как не говорить не мог:

- ...Их казнят... Их казнят, ты увидишь!.. А я опоздал!.. Я опоздал со своей этой картиной, - вот я к какому выводу пришел!

Только теперь поняла Надя, - скорее почувствовала, чем поняла, - что ей надо обнять его и крепче к нему прижаться.

- Да что ты, что ты! Как опоздал? - заговорила она почти испуганно. Как опоздал, когда она почти уже готова? Ведь ее даже и сейчас уже можно выставить, если...

- Если позволят, ты хочешь сказать? Если я захочу сидеть в тюрьме?.. Пока ведь и говорить о ней никому здесь нельзя, а не только показывать... Но ведь я говорю о том, что не успею ее закончить даже и к тому времени, когда показать ее будет можно и, пожалуй, нужно... Не в порядке такой постепенности произойдет революция, - указал Алексей Фомич на свою картину, - а сразу, взрывом, таким, как на "Марии", вот в чем я теперь убежден!.. И это - прочно!.. Это у меня теперь прочно, имей в виду!

- Что же, это ведь хорошо, - сказала Надя.

- Да, это хорошо, я согласен... Я согласен, хорошо!.. Но вот что мне еще хотелось бы тебе сказать...

Сыромолотов прошелся по диагонали мастерской и заговорил снова, резко и громко:

- Там - смерть! Над тем - крест!.. Но вот что еще меня поразило и о чем я молчал, скажу теперь... Вмешательство хирурга в рождение маленького у Нюры, должен тебе признаться, на меня это произвело впечатление тоже огромное... Ведь нужно же было, чтобы у такой вот Нюры родился ребенок, новая жизнь на земле! И тоже как бы путем взрыва, под аккомпанемент взрывов на "Марии"... Что же это значит, а? Значит ли это, что новая жизнь в России должна появиться тоже после гигантского взрыва, как дело рук искуснейшего в этой области творца, а?.. И кого же именно? Кто будет этот творец, не можешь ли ты назвать?

- Как же не могу назвать? - серьезно и даже строго посмотрела на своего мужа Надя. - Я тебе уже не раз называла его, разве ты забыл?

- Называла?.. Кого же ты имеешь в виду?.. Это - Ленин? - вдруг быстро спросил Сыромолотов.

- Разумеется, только он, - Ленин!..

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Два дня после того Алексей Фомич занят был в своей мастерской только тем, что его поразило: взрывом "Марии"; картина "Демонстрация" отошла на второй план. Придя к мысли, что она уже запоздала, что он смотрел сквозь нее не вперед, а назад, что гулкая поступь истории видится и слышится где-то уже в большом отдалении от этой его картины, Сыромолотов обеими руками схватился за то, что он сам видел, что видела бывшая рядом с ним Надя, что обрушилось смертельной тяжестью на близкого уже ему теперь человека - мужа Нюры, прапорщика флота Калугина.

Не демонстрация, а взрыв - в этом основном нельзя уж было теперь сбить с позиции художника. Демонстрация - это что-то размеренно-обдуманно подготовленное, расчерченное по клеточкам, просмотренное и обсужденное во всех мелочах, произнесенное хотя и в несколько повышенном тоне, но дипломатически вежливо и способное прекратиться под ливнем воды из брандспойтов. А взрыв, хотя он подготовляется тоже, - нет действий без причины, - внезапен, крут, сродни землетрясению, когда вдруг задрожит в той или иной части своей планета, и этой дрожи не в состоянии остановить никакой брандспойт и никакой пристав Дерябин, как бы несокрушимо на вид массивен он ни казался, сидя в седле на вороном породистом коне в белых чулочках на литых сухих ногах.

Отчетливо и упорно в виде триптиха начала рисоваться ему та картина, за которую он теперь с большим пылом, чем за "Демонстрацию", готов был приняться, и первая часть триптиха была для него ясна: несколько человеческих силуэтов (пока еще не толпа, где все слитны) на переднем плане на набережной перед бухтой. Лица обращены туда, в даль бухты, куда показывают и руки, а там, в темноте - извивы пламени: что-то горит там, чему не положено гореть, так что эти несколько силуэтов на переднем плане надо дать, чтобы зритель почувствовал: там вдали катастрофа!..