В рабстве у бога - Михаил Ишков

Измерения, проведенные фламатером (как оказалось, у него было и имя собственное; его можно было перевести как некое среднее по смыслу, извлекаемое из слов «неугомонный», «вечно бодрствующий», «сохраняющий мужество на страже») показали, что вселенная анизотропна. Более того, на знак космологической постоянной оказывалось постоянное воздействие. Биограф, сопровождающий экспедицию, упорно пытался доказать мне, что «кто-то» изо всех сил пытается сохранить отрицательное значение этой величины. В таком случае вселенная должна расширяться до бесконечного объема и изотропного, то есть, однородного, состояния. Одним словом, мирозданию в этом случае уготована тепловая смерть. На мое замечание, что вряд ли уместно вводить в физическую теорию такие понятия, как «кто-то», ставить знак равенства между этикой и физикой, ссылаться на какие-то одухотворенные неизвестные силы, я получил ответ, что, как ни дико это звучит, но даже понятие «бог» обладает определенным физическим — более того, историческим смыслом. Создатель мыслится ди как вполне реальная, объективно существующая сила. Творец — или Творцы — составили план развития вселенной и теперь лишь косвенно влияют на противоборство разумных стихий. Почувствовав мой скептицизм, биограф посчитал лишним вдаваться в объяснения.

На мой взгляд, именно в этой твердой уверенности, что они обладают разгадкой, что дошли до самого донышка, — лежал источник их непробиваемого, преувеличенного снобизма, изначально присущего древней расе. И необоримый, буквально преследующий по пятам — год за годом, век за веком — страх, в конце концов, обрел благородные одеяния жертвенности. Синклит готов был погибнуть, но донести до соотечественников открывшуюся им истину. Познав Бога, они как бы почувствовали себя вне или над миллиардами других разумных существ, тоже пытающихся осознать и обрести Творца. Фламатер вкупе с переписанными сознаниями ощутил свои страдания и муки как необходимое испытание, через которое надо пройти прежде, чем объявить благую весть. Их точка зрения на происходящие во вселенной катаклизмы, как свидетельства, как отголоски бесконечной борьбы добра со злом, казалась мне пагубной для Земли. Откровенным перегибом… По крайней мере, я в это искренне верил. Отсидев в заточении шесть с половиной миллионов лет, разум неизбежно теряет связь с бурно развивающейся ноосферой. Необитаемый остров, башня из слоновой кости и, конечно, сталинские лагеря частенько приводили даже выдающиеся умы к своеобразной подмене стимулов творчества, целеполагающих установок. Необходимость «выжить» для таких людей нередко принимало форму «осуществить себя», «доказать другим» и тем более палачам, кто есть кто. Жесточайшие условия придают таким свойствам человеческого разума как любознательность, творческая сила жизненно важное значение. Чтобы сохранить присутствие духа, личность должна уверовать в необыкновенную ценность своей жизни, в необходимость донести до людей истину, которая открылась ей в виде «научной» теории. То, что эти теории страдают однобокостью, приобретают черты символа веры, их не смущает. Тому примеров много… В нашем веке хотя бы Лев Николаевич Гумилев, родоначальник пассионарной теории исторического процесса, Даниил Леонидович Андреев, автор выдающейся поэмы о Розе мира; Николай Александрович Козырев, пытавшийся рассматривать время как физическую величину. Тот же, увлеченный идеей «яфетических» языков Николай Яковлевич Мар…

Не собираюсь отрицать важность их работ с точки зрения развития национальной и мировой культуры, но научная ценность их теоретических построений, на мой взгляд, ничтожна. Разве что побудка мысли… Вот тут и возникал коренной для меня как хранителя вопрос — как могли отозваться спесь и врожденное, изначально испытываемое фламатером и в меньшей мере синклитом презрение к варварам, на нашей общей — планетарной — судьбе? Как мне вести себя с этим обезумевшим, якобы познавшим истину бродягой? Знания — технические, специальные — это, конечно, хорошо, однако я не испытывал никакого желания выслушивать бредовые откровения флама о предстоящей битве за перемену знака космологической постоянной; о необходимости скорейшего возвращения в лоно цивилизации Ди и подготовке отпора поползновениям Миров возмездия, которые пытались сохранить отрицательный знак этой величины. Ясное дело, мы — за положительный знак. В наших руках крест!

Голова пухла от подобных рассуждений, от нескончаемого потока сведений, без передыха вливаемых в меня. Спать в конце сентября мне удавалось не более нескольких часов в сутки. Вот почему с огромной радостью я вместе с биороботом отправлялся на лыжные прогулки. Первый снег выпал в первую неделю сентября. Потом в горах несколько дней пуржило, и скоро блистающий на солнце ковер лег толстовато. Морозец стоял легкий, бодрящий, небо третий день сияло голубиной чистотой. Ковчег перед насыщением его приборами и монтажом гравитационной двигательной установки следовало опробовать в естественных условиях. Я должен был пообвыкнуть передвигаться и работать в этом многослойном, повторяющим изгибы тела костюме. По существу в те дни он ничего, кроме теплозащитного костюма, не представлял. Мы с помощником совершали долгие переходы, пробили лыжню до Брюнгаде. Биоробот двигался впереди — с неукротимостью машины пер по целине, легко одолевал подъемы и спуски. Случалось, что опасаясь его запалить, я иногда вставал первым. Через него поддерживалась связь, особенно, когда мы уходили километров за двадцать вниз по Брюнгаде. Добирались почти до устья впадающего в неё Сейкимняна… До сих пор помню его размашистый методичный шаг, золотистого цвета куртку, спортивный костюм — молнию на вороте он всегда расстегивал и оттуда валил пар — шапочку с помпоном. Наконец я не вы выдержал и окрестил его Дружком.

Лучше бы я этого не делал! Не понимаю, как во время одной их наших вылазок его угораздило взять немного в сторону от ранее проложенной по кромке обрывистого склона лыжни. Увлекся, что ли? Обрел второе дыханье? Не знаю… Услышал только его короткое ойканье, увидел взмах палок, и в следующее мгновение биоробот исчез в провале. Я тут же скинул лыжи, подобрался к краю, позвал.

— Дружок! Дружочек!..

Робот тяжко застонал. Он упал на присыпанные снежком камни лицом вниз. Алое пятно на глазах принялось поедать белоснежный покров. Все шире, шире…

Он опять застонал — это было так досадно, неприятно. Почему бы ему не раствориться, не обратиться в кучу вонючей слизи? Зачем терзать сердце? Я сплюнул, полез вниз. И пролетел он каких-нибудь пять метров. Приземлился неудачно, не смог сгруппироваться и встать на ноги. Что за халатное отношение к вестибулярным программам, отвечающим за остойчивость! Всю дорогу анекдоты травил, даже не запыхался. Лучше бы под ноги смотрел. Как-то все нелепо выходит — только что серию про «патирзанов» рассказывал, а теперь лежит, стонет… Самая потеха начиналась, когда он приступал к сексуальным анекдотам. Что он понимал в любви, в супружеских изменах, а туда же! Жаль, что не с кем было разделить потеху, теперь, глядишь, и исполнителя лишусь.

Я осторожно перевернул его. Он так вскрикнул, что сердце защемило. Дело было швах! Перелом левой голени, рваные раны в области грудной клетки — оттуда обильно сочилась кровь, я тут же вымазался ею, — ушибы и, главное, пробит череп. Осторожно снял шапочку и ужаснулся. Смотреть не мог на алое, с желтизной, крошево, в которое превратилась левая височная часть черепа. Чем я мог помочь ему? Руки дрожали. Даже перевязочных материалов у меня с собой не было. Разве можно так вести себя в тайге зимой! Я распорол штанину, кое-как вправил кость, наложил шины — вырезал из стволов деревьев две палки. Что еще? Разделся, разорвал рубаху, перевязал голову, ногу, принялся мысленно вызывать фламатер. Бесполезно! Моих ментальных силенок не хватало, я ещё не вполне овладел телепатическими приемами связи.

Дружок между тем слабо постанывал. Дышал часто, пульс едва прощупывался. На мгновение я застыл — передо мной лежал молодой симпатичный парнишка. Десятиклассник… Кому бы пришло в голову, что у него нет души, что он — механизм. Я не мог не верить своим глазам, пусть он даже числится роботом. Кровь продолжала капать, повязка на голове уже намокла. Я расстегнул куртку, решил раны и на груди перетянуть. Вот, и соски у него есть. И пупок! Человек человеком! Преодолев брезгливость и страх, стыд, пощупал место возле гульфика. Все на месте!..

— Что же ты, дурень заморский, под ноги не смотришь! — заорал я.

Он смотрел на меня ясными голубыми глазами. Оттуда обильно текли слезы, скатывались по щекам.

— Потерпи, Дружок, потерпи… Сейчас домой отправимся, там тебя мигом подлечат. Только не умирай. Что я с тобой в тайге делать буду?

Изо всех сил я бросил в телепатический эфир вопль о помощи. Потом принялся безостановочно, как учили, вызывать фламатер. Убедившись, что все напрасно, подхватил Дружка под мышки, потащил вверх. Откуда только силы взялись! Там, на лыжне, я уложил его на подобие саней, где полозьями были его лыжи, а платформой вязанка хвороста, на которую я поместил Дружка и привязал его ремнем. Хотел было отхватить ножом рукав скафандра, располосовать его, скрутить веревку — не тут-то было! Плотный, гибкий, чуть сальный материал и газорезкой не возьмешь. Так и поволок Дружка за палки, кольца которых привязал к его лыжам.