ПАРАЛЛАКС 606. Том II - Ganymede Eossky

ними бороться. Мы можем лишь лицезреть их вечное противостояние и жить на границе между светом и тьмой. Пытаться что-либо изменить равнозначно тому, что пошатнуть вселенную. Набраться дерзости переписать её вечные устои. Это не столько смелый, сколько бессмысленный ход.

Давид горько рассмеялся. Он уже успел накрутить самокруток и теперь смаковал одну из них с видом путника, что наконец-то добрался до оазиса и жадно глотает родниковую воду.

- После заварушки на дне «Союза» мне кажется, что Гвонва жаждет прикончить каждого.

- Да. Так и есть.

- Пф... - Мариус потёр ещё ноющий затылок. - И это, по-твоему, справедливо?

- Справедливо, потому что люди первые бросили ему вызов.

* * *

Годы текли своим чередом. Лето сменялось зимою, зима - летом. Теперь я стал замечать цикличность жизни во всём, что меня окружало. Движение звёзд, поведение насекомых, погодные явления. Храм стал мне домом, а происходящие в нём вещи - замкнутым постоянством. Ряды наши полнели. Как и рассказывала Дуная, путники прибывали едва ли не каждый год. Церковь находилась в низине, в глубокой чащобе леса, поэтому иногда нам приходилось встречать их. Голодных, измотанных, грязных. Порой мы находили их уже без сознания. Призванные Квазаром приходили по двое и по трое. Очень редко по одному. Эти удивлённые лица, туманные взгляды, немой трепет в глазах - в них я узнавал самого себя. И я всё чаще задумывался: завидую я им, ещё не поведавшим светлого вкуса познания?

Или же всё-таки жалею?

У каждого в храме были свои обязанности: это напоминало мне дежурство по палатам в пионерском лагере. Кто-то проводил время в зале церемоний, ведя записи. Кто-то относил свитки в архив. Кто-то занимался хозяйством: заготавливал дрова, полол огороды и кормил скот, работал на ферме шелкопрядов, готовил и убирался, нагревал воду. Затем мы менялись. Больше всего мне нравилось составлять записи. Может из-за ощущения близости к сути Квазара, а может из-за сложности, так бодрящей и отрезвляющей разум. Информацию, полученную с той стороны мироздания, требовалось перевести, а затем систематизировать. Так как голосовой контакт не поддерживался, мы общались с нашими людьми в Дронариуме посредством языка жестов. Выучил я его за месяц - в храме его знал каждый. Если первое не представляло сложности, то над внесением данных в архив нужно было попотеть: так как миры находятся в противоположных течениях времени, то иногда квазариане могли рассказать то, что нам уже известно, а иногда приступали к сути, даже не пояснив, о чём они говорят. Возникали вполне ожидаемые погрешности, которые необходимо устранить. Подобная система существовала и в Дронариуме. Разумеется, там все взаимодействия наших общин сохранялись в тайне - знали о ней лишь посвящённые. Свои люди были везде: в Детском Митреуме, в Исповедальнях, в Синклите Квазариан. Благодаря нашим знаниям можно было бы избежать множества мировых несчастий и конфликтов. Можно было предсказывать ближайшее будущее: стоило отыскать того, кто умер после, и ненавязчиво расспросить его. Минареты и вовсе позволяли творить невообразимые вещи. Для большинства прибывших время и знания в Дронариуме теряли свою ценность; их всё это попросту не интересовало. Чудодейственная аура Квазара справлялась с задачей великолепно – поворачивая вектора их жизней вспять, она наполняла души людей первозданной энергией. И если там то, что творилось в мире живых, никого не беспокоило, то пред нами открывались грандиозные перспективы. Но, увы… мы лишь набирали опыт, который, возможно, никогда бы нам не пригодился.

Медленно, но верно наша религиозная община расползалась по обеим сторонам сущности. Юля покинула меня спустя восемь лет после прибытия в храм: фанатичная идея попасть в Дронариум завладела ею, как бес. Она попросила меня лично проводить её туда. Каждый раз, когда мы связывались, она рассказывала, как там спокойно. Звала меня к себе. Прикасалась ко мне светящимися дланями, погружая в ток благодати. Я полностью доверял ей, но что-то в глубине души не хотело меня отпускать. Может то, что за двадцать лет службы я стал архимандритом - меня уважали и чтили; у меня был полный доступ к архиву и много послушников среди монахов; монастырь возглавляли мы с Тхонми; любой вопрос обсуждался с нами, и я попросту не мог всё это оставить... А быть может, я боялся потерять всё, чем обладал. Как и тогда, в начале пути, я до сих пор считал, что вмешательство в чужие судьбы – это неправильно. Чем больше я понимал Квазара, тем сильнее для меня искажалась необходимость самих квазариан и того, что мы делаем.

Несмотря на всю ту глубокую духовность, окутывающую храм, между членами общины нередко возникали разногласия. Некоторые, в том числе и я, считали, что менять что-либо - это неоправданный риск. Люди жили и умирали испокон веков. Даже зная истину, с такими вещами необходимо смириться. Другие, к примеру отец Тхонми, имели куда более радикальные взгляды: если Квазар позволил нам объединиться; если он дал нам возможность познать правду, то следует использовать его силу и остановить Гвонву.

Тем вечером я и ещё несколько монахов сидели на веранде и наслаждались пением соловья. Весь день я провёл в полумраке архива, продираясь сквозь дебри рукописей и пытаясь собрать мозаику данных о Колокольном Звоне и тех, кого он призвал в прошлый раз. «Куда попадают души?» - этот вопрос оставался одной из немногих загадок Дронариума, которые мы пока ещё не разгадали. Я устал настолько, что услышал гул турбин, только когда над храмом пролетели три реактивных геликоптера. Я испугался не на шутку, а монахи повскакивали со ступеней и бросились в храм. Стальные птицы скрылись за кронами елей как раз в тот момент, когда ко мне подбежал отец Тхонми:

- Родион, ты идёшь со мной. Сейчас же.

Сказав это, он взглянул на уже потемневший небосвод так, будто смотрел на него в последний раз. Вид у настоятеля был не то, что бы серьёзный, но как минимум очень собранный.

- Незапланированные гости?

- Да. Нужно встретить их. Выяснить, чего они здесь забыли, и как можно скорее выпроводить.

Встав, я пошёл за отцом Тхонми. За всё это время я даже не поднял головы: наблюдал, как колышется подол его мантии, и размышлял,