Пути-дороги - Михаил Алексеев

– Почему? - Демин даже привстал из-за стола.- Вы человек грамотный. Теперь вот вступили в партию. Из вас хороший политработник выйдет.

– Возможно, товарищ полковник, политработник выйдет из меня и неплохой. Но я прошу, очень прошу, товарищ полковник, не посылать меня.-Аким спокойно глядел на Демина.

– Да почему же? - еще более удивился начподив, пристально всматриваясь в худощавое, умное лицо этого странного солдата.- Должны же вы расти, в конце концов!

– Все это так, но я прошу...

– Однако же упрямый ты, братец мой,- перейдя на "ты", улыбнулся Демин.

– Я ж хохол, товарищ полковник.

– Ну ладно. Но может быть, ты все-таки скажешь о причине своего отказа. Ведь есть же какая-нибудь причина?

– Разумеется. Но боюсь, что мне трудно будет сказать о ней.

– А ты все-таки попробуй. Глядишь, и получится.

– Видите ли, товарищ полковник,- начал Аким задумчиво.- Я хочу... Понимаете, я хочу закончить эту войну... как бы вам сказать... непосредственно, своими руками, знаете ли... Остаться до конца солдатом...

– Ну, ну! - поощрил Демин, видя замешательство Акима.

– Вот вчера я разговаривал с одним румыном. Учителем работает в Гарманешти. Узнав о том, что я интеллигент, он удивился: "И вы - рядовой солдат?" - "Рядовой,- говорю,- что ж тут такого? У нас есть рядовые и поученее меня".- "Как же так? - удивляется румын еще больше.- У нас,-говорит,- такие, как вы, все по штабам да по канцеляриям сидят. Могли же вы писарем хотя бы стать?" - "Мог бы,- отвечаю ему.- У нас,- говорю,-каждый второй солдат может писарскую службу нести..." Вы, товарищ полковник, удивляетесь, к чему, собственно, все это?

Демин улыбнулся:

– Нет. Продолжайте.

– И кто же, спрашиваю я этого румына, воевать станет, если вес эти солдаты подадутся в писаря? Смеется. "Не понимаю",- говорит. A тут, собственно, и понимать-то особенно нечего. Со временем у нас в стране все станут интеллигентами. Так что же, выходит, в окопах и сидеть некому будет? Ведь Родину придется нам еще защищать, и, может быть, не раз...

– Понимаю.- Демин подошел к Акиму и положил свою руку на его острое, худое плечо.- Мечтатель ты, однако, Ерофеенко, мечтатель... А впрочем, я не настаиваю. Можешь оставаться у развeдчиков. Только знаешь, ефрейтор, ты не все сказал. Ей-богу, нe все. Лучше уж говори до конца, а то сам за тебя скажу. Ты все еще думаешь о том случае с предателем Володиным? Так ведь?

– Это правда, товарищ полковник.- Аким вздохнул, потрогал очки.-Думал о нем! Мне все еще кажется, что я в неоплатном долгу перед ротой, перед своими товарищами солдатами.

– Ну, это ты зря...

Договорить Демину помешал ординарец. Он вошел с улицы и доложил:

– К вам румын, товарищ полковник.

– Хорошо, зовите. Ну что ж, Ерофеенко, отложим наш разговор до другого раза. До свиданья!

Аким вышел. Через минуту в блиндаж протиснулась широкая плотная фигура Мукершану, который уже несколько месяцев находился в Гарманешти.

– Пришел с вами проститься, Федор Николаевич! - тщательно произнес он имя и отчество Демина, точно радуясь, что может произносить их правильно.

– Очень рад вас видеть, товарищ Мукершану. Садитесь, пожалуйста! -быстро пригласил начальник политотдела, протягивая навстречу Мукершану обе руки. На щеках Демина выступил румянец, очень красивший его лицо, и это оттого, что он не успел убрать вместе с бумагами фотографию жены и сына, на которую сейчас - Демин видел это - посмотрел Мукершану долго и внимательно, даже, как показалось полковнику, с тоской и скрытой завистью.

Мукершану понял смущение Демина и то, отчего оно произошло. Теперь Николае уже сам не мог удержаться, чтобы не спросить:

– Жена? - Он показал на снимок, с которого прямо на них смотрела молодая женщина с очень строгим и вместе с тем очень простым лицом, освещенным большими спокойными глазами. На руках она держала сына, круглое личико которого ничего не выражало, кроме того, что должно было выражать лицо ребенка,- удивленно-наивной радости и тщетного желания понять, что делается вокруг и для чего все это.

– Жена и сын,- ответил полковник по возможности спокойно.

Мукершану теперь сам смутился и поспешил перейти к делу:

– Центральный комитет посылает меня в Бухарест. Там формируются рабочие дружины для защиты столицы от гитлеровцев и для свержения фашистского режима Антонеску.

– Желаю вам удачи, товарищ Мукершану. Помните, что Красная Армия не оставит вас, придет к вам на помощь!

– Спасибо, Федор Николаевич! - Мукершану крепко сжал в своих рабочих ладонях маленькую энергичную и твердую руку Демина.- Мы держим экзамен перед вами, перед своими старшими товарищами, пришедшими к нам на помощь!

Мукершану хотел сказать что-то более сильное, но волнение помешало ему. Он замолчал, порывисто обнял Демина, и они крепко поцеловались.

– Спасибо за все, за все!..

– Желаю удачи!..- повторил Демин.- В селе, должно быть, вы неплохо поработали. Крестьяне, надо полагать, многое поняли?

Мукершану задумался, лицо его потемнело. Заговорил глухо:

– Поняли, конечно, кое-что. Но, к сожалению, далеко не все.- Он поморщился, признался с какой-то беспощадной для себя решимостью: - Тут и я допустил ошибку: больше митинговал. А нужно было говорить с каждым и отдельности. И вот что теперь у людей на душе - не знаю. Что ж, будем учиться. Борьба только начинается. До свидания, Федор Николаевич!

Полковник, как и в тот вечер после первой их встречи, долго прислушивался к твердым, медленно угасавшим шагам удаляющегося от него человека.

– Счастливого пути, товарищ! - тихо, про себя, проговорил начподив. "Мое положение казалось куда лучше,- подумал он.- А оно вон, оказывается, как!" Потом достал политдонесение, заготовленное инструктором. Стал читать, недовольно морщась. "Вот развез! - мысленно ругал он инструктора.-Преамбула на целую страницу. А кому она нужна, эта преамбула?" Позвал

ординарца.

– Верните это Новикову, пусть сократит на три четверти!

"Ну же и писучий, дьявол!.. А что, если в донесении сообщить разговор с Ерофеенко?.. Любопытные, оригинальные мысли у этого солдата. И все сложно, интересно". Демин вынул блокнот и стал торопливо что-то записывать в него.

Мукершану по узкому деревянному настилу, под которым где-то далеко внизу плескалась вода, перешел через овраг, разделявший село на две неравные части, поднялся на гору и зашагал по узкой аллее, между густых зарослей черемухи и одичавшей вишни. Ночь была безлунная, теплая и немножко душная, как бывает перед дождем. Слева, в кустах, звонко щелкала и свистала

какая-то, должно быть совсем крохотная, птичка. Мукершану остановился и, улыбаясь, попытался изобразить свист и щелканье пичуги. Но у него ничего не получилось. Радуясь озорному птичьему веселью, Мукершану вместе с тем чувствовал какую-то неловкость, что-то беспокоило его. "Что бы это могло быть?" - подумал он. Пташка помолчала, как бы прислушиваясь, и когда человек затих, она залилась еще энергичнее, засвистала и защелкала звонко и рассыпчато, будто обрадовалась, что так, как она, человек не может свистать и щелкать.

"Тень-тень-тень... тин-тин-тин... кеть-кеть-кеть... киви-киви-киви..." - неслось из кустов.

Мукершану, заслушавшись пением озорной птахи, остановился и еще раз сам пощелкал языком, и снова птичка слушала и, дождавшись, когда он замолчал, защелкала и засвистала громче и задорнее, будто смеясь над беспомощностью человека.

Мукершану весело захохотал.

"Тень-тень-тень... киви-киви-киви..." - ритмично и сочно звенело в кустах, от которых уже чуть веяло освежающей прохладой упавшей росы.

Мукершану присел на камне под кустом, в котором щелкала и свистала невидимая и бесстрашная пичуга, и, прикрыв лицо руками, задумался. Чувство легкого беспокойства не покидало его. И вдруг он вспомнил. Ах да, да... все это связано с тем фотоснимком молодой женщины со строгим и ясным взглядом, который он видел у начальника политотдела. Конечно, поводом его беспокойства был именно этот фотоснимок. И Мукершану уже видел лицо другой женщины: на него смотрели веселые глаза подруги, товарища по партийной работе, родные и милые глаза Анны, которую расстреляли полицейские в 1933 году в Гривице, во время железнодорожной забастовки.

Сорокапятилетний здоровый, сильный человек, Мукершану, может быть, только сейчас подумал, что, подобно всем людям, живущим на земле, он мог бы быть мужем, отцом, пользоваться радостями, которые дает человеку семья,-такими радостями, которых у него не было. Грусть охватила его, но то была необычная грусть, она не давила сердце, не обливала его жгучей горечью, она была смешана с той неповторимой и великой радостью человека, который готовит счастье другим - всем этим обездоленным Бокулеям и Корнеску, отцы, деды, прадеды которых и сами они жили в вечном рабстве, женились, любили, плодились только для того, чтобы увеличить число рабов и несчастных на своей бедной земле.