Славные ребята - Люси Фор

Часов в одиннадцать она, стараясь не обидеть своих мальчиков, выразила желание отправиться домой.

— И не думай, мы тебя сейчас еще в одно место сводим. В некое ночное заведение, больше ничего не скажу.

Давид подкрепил свою фразу соответствующей мимикой.

Ночное заведение и впрямь оказалось «фантастическим». На сей раз Дельфину усадили на диван, еле возвышавшийся над полом. Диван… в конце концов… но конечно… она «обожает» такие диваны.

Она промучилась еще час и лишь тогда проявила свою родительскую волю.

— Ну, дорогие, ухожу.

— Не можешь же ты одна уйти.

— Возьму такси.

— Тогда ладно, если ты действительно решила.

— До завтра, не возвращайтесь все-таки очень поздно.

Она сама понимала, что не нужно было добавлять последнее слово, но поди удержись.

— Ладно, мам, не волнуйся.

«Вечно одно и то же… как будто хоть на день, хоть на час можно перестать о них волноваться».

Даниэль тоже поднялся с места.

— Я с тобой поеду. Мне еще нужно записи разобрать.

С ним никогда ничего точно не знаешь. В конце концов, может, и действительно нужно. А может, он счел, что не по-джентльменски, даже непристойно отпустить мать домой одну.

На следующий день на набережную Флёр пришло письмо. Объяснение ничего, в сущности, не объясняющее: «Мне пора бы уезжать, работу кончил, но я хочу побыть здесь еще немного. Необходимо кое в чем разобраться. Не волнуйся».

«Разобраться!» В чем, в сущности, там разбираться? И эта коротенькая зловещая фразочка: «Не волнуйся». Именно от нее еще больше волнуешься. Ему бы следовало это знать.

Дельфина не сказала сыновьям о письме. Тяжело было скрывать от них хоть что-то. Но сначала она сама должна хорошенько подумать. Одна.

К концу дня она, тоже стараясь «разобраться», нашла лишь две причины, по которым откладывался отъезд и было написано такое нелепое письмо: или Марк заболел и действительно не желает ее беспокоить — чисто мужская выдумка — или его там удерживает какая-нибудь романтическая история. Дельфина никогда не придавала значения его случайным встречам под тропиками. Разве не был Марк идеальным мужем, отлично вписывающимся в схему жизни, начертанной самой Дельфиной? К чему же тогда доискиваться, допытываться? Домой он всегда возвращался таким, каким уехал, и нельзя было обнаружить в нем даже следов чужого влияния. Ни разу в жизни ни одной мелочи, заметив которую, спрашиваешь себя: «Кто мог ему такое сказать? Ведь раньше он думал иначе». Нет, ничего она не припомнила, сколько ни рылась в прошлом, даже в самом отдаленном. И гармония физической близости — всегда одинаковая — без всяких новшеств в ласках, которые могли бы свидетельствовать о новом опыте партнера: «Откуда он этому научился?..» Марк, неукоснительно соблюдающий распорядок дня… И вдруг сегодня впервые эта бомба.

Вошел Даниэль.

— От папы ничего нет?

— Нет, родной.

— По-моему, он должен скоро прилететь.

— Да, очевидно.

Дельфина старалась говорить непринужденным тоном. Даниэль пристально посмотрел на мать. Между ней и сыном существовало удивительное сродство душ. Следовало как можно быстрее перевести разговор на другую тему, но, как на грех, в голову ничего не приходило.

— Тебе не слишком жарко в этом свитере?

— Сразу видно, что ты сегодня не выходила. Погода обманчивая. Солнце, а морозит.

Разговор иссяк.

— Ну хорошо… Так значит…

— У тебя неприятности?

— Нет, почему ты решил?

— Какой-то у тебя странный вид.

— Откровенно говоря, я плохо спала… Пойду прилягу.

— Ладно. До вечера.

Оставшись в квартире одна, Дельфина позвонила в газету.

— Соедините меня с редактором.

Уже двадцать лет она знала редакционную телефонистку.

— Алло, Жан?

— А я как раз собирался вам звонить.

— Вы получили письмо от Марка?

— Да.

— И ваше тоже странное?

— Никак не разберусь. Он прислал нам несколько хороших статей. Читали?

— Конечно. И даже перечла их сегодня еще раз, но они не помогли мне понять его письмо.

— Мне он пишет, что не возвратится к условленному сроку. Раз он кончил работу, мне это безразлично. Меня сам тон письма беспокоит. Складывается впечатление, будто он хочет что-то сказать… но не решается. — Помолчав, он добавил: — Скажите-ка, Дельфина, не могли бы вы ко мне заглянуть, если у вас есть время?

— Когда?

— Минуточку… Так вот… Если хотите, приезжайте прямо сейчас, я буду вас ждать.

Редактор вел себя очень мило, старался во все вникнуть, понять. Но, в сущности, что он мог понять? Он, как и сама Дельфина, терялся в догадках. Болезнь? Девочки?

Дельфина, честная в отношении себя, ни на что не закрывающая глаза, вынуждена была признать, что, если бы Марк заболел, ей было бы легче. Призналась из гордости…

Догадавшись о ее растерянности, Жан улыбнулся и предложил:

— А что если вы слетаете туда посмотреть, что он там начудил? Конечно, это не так уж обязательно, потому что, по моему мнению, тревожиться нам не стоит. Но мы столько лет работаем вместе, а я никогда ничего для него не делал… Вот и представился случай… Пускай это даже мой каприз… и кончим на этом разговор.

Дельфина согласилась на предложение только после просьб редактора, так казалось ей пристойнее.

В тот же самый день Марк проснулся очень рано, еще накануне он решил добраться до границы Тибета по построенному китайцами недавно открытому для движения шоссе.

Трястись три часа в машине среди ослепительно прекрасного пейзажа — нет лучшего лекарства для души. И в самом деле, он все сильнее поддавался власти чуда, совсем забыл свои заботы, которые с каждым новым поворотом казались ему чуть ли не смехотворными.

Сей «дар данайцев», позволявший китайцам в любой момент обрушиться на Катманду, являл взору путника картины редчайшей красоты, упорядоченной, как на эстампе: спускающаяся террасами земля цвета охры, нежно-зеленые рисовые плантации, живописно разбросанные деревушки с домиками, крытыми соломой. А там — дальше — величественная гряда Гималаев владычествовала над этим пейзажем, к которому вопреки его великолепию быстро привыкал глаз.

Извилистое шоссе подымалось все стремительнее и наконец, словно запыхавшись, останавливалось у пограничного поста.

Здесь стоял на страже пограничник, в чьи обязанности входила охрана моста, по которому запрещалось ездить, — во всяком случае, запрещалось в одном направлении. Над мостом возвышалась деревянная триумфальная, изукрашенная иероглифами арка, отделявшая эту крошечную страну от необъятно огромного Китая. Чуть подальше стоял высеченный из камня слон, сам дивящийся своему одиночеству.

«Фотографировать запрещается». И здесь лучше не шутить с такими предупреждениями. Нацелишь объектив фотоаппарата, а на тебя тут же нацелят винтовку. Как ни обидно журналисту, влюбленному в свое ремесло, не дай ему бог зажечь в этом тупом взгляде искорку гнева. Или рассмеяться в лицо часовому.

Едешь на поиски в такую даль, ничего не находишь, впрочем, заведомо знаешь, что не найдешь, и все-таки поддаешься соблазну. И потом всегда может произойти чудо, а ведь именно чудеса позволяют жить.

Тем не менее Марк уже через минуту катил обратно по тому же шоссе. И несомненно, благодаря переменчивой игре света ему повезло: он вторично, как незнакомые, открыл для себя эти пейзажи, словно бы и не видел их на пути туда.

Глава шестая

Все трое мальчиков собрались к завтраку, но только один Даниэль был уже одет для выхода. Оба младшие, Дени и Давид, явились в халатах, босоногие и сразу начали спор.

На полу валялись газеты; те номера газет, где были помещены отцовские статьи. Каждая строка была изучена чуть ли не под микроскопом — включая пробелы между строчками, — но ничего, что могло бы объяснить происшедшее, обнаружено не было. Прочитанная газета превращается в нечто полое, ничего не содержащее, становится обычным отбросом.

— А ты понимаешь, почему она уехала вот так… прямо-таки словно что-то стряслось страшное, и нам хоть бы слово сказала?

Дени не мог перенести отсутствия матери, хотя обычно держался подчеркнуто независимо, что могло со стороны показаться даже равнодушием.

Даниэль хмуро вмешался в разговор и заявил:

— Она от нас что-то скрывает.

— Это-то ясно, но вот что скрывает?

— Может, заболел…

— Она бы сказала.

Теперь вмешался уже Давид:

— Очевидно, что-нибудь посерьезнее.

Двое старших воскликнули хором:

— Посерьезнее?

— Существует же все-таки что-то посерьезнее болезни.

— Конечно… смерть.

— Да я вовсе не то хотел сказать.

На какую такую тайну намекает Давид?