Противостояние - Владимир Познер

В. ПОЗНЕР: Насчет того, как вас взяли в Большой театр. Я не знаю, помните ли вы это или нет (вы не могли этого видеть), но когда был первый конкурс имени Чайковского и победил Ван Клайберн, то Рихтер, который был среди членов жюри, поставил Ван Клайберну 20 баллов, а всем остальным поставил 0. И Клайберн победил. И я иногда думаю: «А если бы не было Рихтера, если бы Клайберн не победил? Все равно это был настолько яркий, талантливый человек, что он пробился бы». Теперь ваш случай. Госэкзамен. Вас в списках, чтобы попасть в Большой театр, нет. Смотрят списки, видит вас Григорович и говорит: «Грузину — пять и взять в театр». Говорят: «Как это?» Он говорит: «Очень просто». Он пишет вас под первым номером, несмотря на алфавитный список, и таким образом в какой-то степени решает вашу судьбу.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Все, моя судьба решена Григоровичем.

В. ПОЗНЕР: Если бы не было Григоровича (я продолжаю параллель с Ван Клайберном), как вам кажется, вы бы выбились в первачи?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Нет. Я маме сказал такую вещь: «Если меня не возьмут в Большой, я никуда не пойду». Вообще не пойду. Сначала-то я хотел попасть в сказку, потом я понял, что моя сказка — это восемь колонн, квадрига и потому что это самое лучшее в стране. Мы тогда не знали, что есть что-то другое, страна была закрытая. И моя мечта была только о Большом театре.

В. ПОЗНЕР: А что было бы? Вот вы бы не пошли в Большой, и что?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Наверное, пришлось бы идти учиться на кого-нибудь. Но я, наверное, пошел бы поступать в театральные вузы. Я знаю одно, Владимир Владимирович. Не знаю как, но в театр бы я попал — не артистом, может быть, художником, может быть, оформителем, может быть, рабочим, со светом работал, и так далее, и так далее, и так далее. Но театр был для меня… Мне понравилось это производство, мне нравилось там все. Да, я понимаю, что это сложная профессия, она имеет лимит, она имеет определенные условия — тут есть интриги, там есть плановость и так далее. Но это все равно прекрасно.

В. ПОЗНЕР: Прекрасно-прекрасно. Вот вы говорите о Большом — я много читал и мало комплиментарного. Вы говорите о невероятной зависти, о том, что…

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Я говорю о людях, а не о Большом.

В. ПОЗНЕР: А что такое здание без людей? Это же люди. Когда вы попали туда, вы постепенно должны, тем более с вашим талантом… Вы сразу стали выделяться. Вы говорили о том, что они думают, как друг друга сожрать вообще, что все время надо вертеть головой, да? Это как? Как с этим жить? И вообще, что это? Характерно в особенности для балета?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Для балета это очень сильно характерно по одной причине. Срок сжат. У вас очень мало времени. Если в драматическом театре это счастливое время… Правда, не сыграл ты Чацкого, не смог ты стать Молчалиным, но зато ты сыграешь Фамусова и ты прозвучишь.

В балете — нет, только до 23 лет. Ты в 23 года уже должен быть мировой звездой, для большой карьеры. И все. Ничего у тебя не получится. Потому здесь сконцентрировано. Что касается всяких сложностей, понимаете, я знаю одно. Что любой театральный коллектив, или коллектив на заводе, или где угодно, — это модель нашего мира. В принципе, это Дарвин, это естественный отбор. Не съешь ты — тебя съедят. Если ты не умеешь защищаться… Возвращаясь к первому вопросу, за что мне не стыдно… Я вел только оборонительные войны в своей жизни. Я не позволил себе вести наступательные. Оборонялся я действительно очень жестко и очень серьезно.

В. ПОЗНЕР: Как, например? Физически?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: По-всякому. Доказывал, ругался и так далее. Мне повезло. Первое время мне повезло — у меня был иммунитет фантастический: с одной стороны стояла Уланова, с другой — Семенова. Крепче брони не существовало. Но они воспитали мой характер. Тот же Нарцисс, Галина Сергеевна решила, что не надо танцевать под фонограмму, не надо танцевать под оркестр — под рояль, так, как это решил Голейзовский. Она заходит в кабинет со мной вместе к тогдашнему художественному руководителю и говорит: «Так-то, так-то и так-то, я решила, что на сцене должен стоять рояль, и Коля будет танцевать под рояль». Ему надо было подробно объяснить, почему рояль невозможно вынести на сцену. Двадцать минут он перед ней практически танцевал полечку. Она его выслушала, потом встала и сказала: «Я поняла: рояль будет стоять на сцене» — и вышла. Все. И такой жесткости они меня научили. Но есть вещи, которые я не позволю сделать.

В. ПОЗНЕР: Драться приходилось? Физически?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Конечно. Но вы понимаете, это все такие мелочи по сравнению с радостью, творчества. Я часто думал: «А стоила игра свеч? А стоило туда идти?» Или когда я читаю какую-нибудь прессу, когда меня только что облили с ног до головы грязью, я стою и думаю: если Галина Сергеевна из всего этого великолепия молодых мальчиков и девочек обратила внимание на меня, и Семенова, которая с ней не общалась, тоже обратила внимание на меня. И они вместе, когда встал вопрос, чтобы мне дать ставку солиста, они вместе — эти женщины очень мало в жизни общались, это были два противоположных лагеря, — они вместе пошли к Васильеву, он тогда был худруком и гендиректором Большого театра, и мне выбили премьерскую ставку. И меня с самой низшей ступеньки перевели на самую высшую, где были народные артисты. Значит, за что-то я должен благодарить судьбу, что это произошло? Я, к сожалению, не имею права…

В. ПОЗНЕР: После этого вас, наверное, так полюбили.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да. Это отдельно, ну что вы.

В. ПОЗНЕР: Понятно. Слушайте, вы по ходу пьесы вспомнили Молчалина и Чацкого, а я из-за этого вспомнил ваши слова. Вы как-то сказали, что «время у нас сейчас Молчалиных, а я — Чацкий. К сожалению». Во-первых, я хочу спросить вас, почему вы жалеете о том, что вы Чацкий? Чацкий все-таки, на мой взгляд, замечательный человек. А время Молчалиных было всегда. Когда-нибудь было время Чацких?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Я не жалею. Я говорю с грустью, что это сложное амплуа.

В. ПОЗНЕР: Да, а время Чацких?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да, было. 1991, 1992 год.

В. ПОЗНЕР: Два годика — время Чацких.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да. А потом — все, опять Молчалиных. Наверное, 1917 год, 1918 — тоже Чацкие. Когда нужны люди, которые действительно что-то хотят сделать. Я, знаете, у Бисмарка прочитал гениальную фразу, что революцию задумывают романтики, осуществляют фанатики, а пользуются плодами подлецы. Ведь действительно, если задуматься, все революции, которые мы с вами видели являют этому подтверждение.

В. ПОЗНЕР: Вы помните, была песенка довольно ироничная: «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей, и также в области балета мы впереди планеты всей». Это правда? Во-первых, были ли впереди планеты всей?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Мы должны делать всегда сноску, когда вспоминаем эти строки. Мы впереди планеты всей в классическом балете. Нам нет равных и равных быть не может.

В. ПОЗНЕР: По сей день?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: По сей день.

В. ПОЗНЕР: Даже французы, создавшие балет?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да. Они это потеряли. Мы это им вернули благодаря антрепризе Дягилева, благодаря революции, когда отсюда сбежало действительно огромное количество талантов не только в области балета, вообще. Мы вернули Франции все.

В. ПОЗНЕР: Но почему нам нет и быть не может равных?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Потому что здесь учат танцу, целенаправленно эта система существует с 1738 года. Анна Иоанновна подписала этот указ и создала училище. Мы восхищаемся с вами газоном в Англии. Да, его стригут 300 лет. И нас воспитывают 300 лет. Эта система себя оправдала — сколько выросло гениальных артистов в классическом балете!

В. ПОЗНЕР: А и сегодня?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да.

В. ПОЗНЕР: Несмотря ни на что?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Но мы хотим убить это. Потому что Министерство образования сейчас выпускает очень страшные законы, что все музыкальные, театральные, хореографические заведения должны принимать бесконкурсно — кто пришел, мы должны всех взять, учить с 15 лет. Объяснить невозможно, что руку пианисту надо ставить с пяти лет, что ноги надо в балете ставить желательно с 9–10 лет. И сейчас идет большой скандал. Все деятели искусства уже написали письмо Президенту, премьер-министру, я написал лично письмо Президенту, упомянув, когда созданы все эти театральные училища. Хоровое образование уникальное есть только у нас и в Австрии. У нас ему 500 лет. Хореографическому образованию почти 300 лет.