Вампирский Узел - С. Сомтоу

— Да. — Она села в кресло и сразу же успокоилась. Наверное, потому что это кресло было на удивление похоже на то, любимое, нью-йоркское. — Но с чего мы начнем? Со снов, может быть? Расскажи мне про свои сны.

— Вот один сон. Я в белой комнате, играю на белом рояле. Я там скрываюсь от большой обезьяны, которая гонится за женщиной в красном. Я всегда играю в тональности фа-диез. И дом такой странный, изогнутый в форме буквы L. Стоит на сваях. Там есть длинная спиральная лестница, деревянная. Дом очень высокий… выше неба, выше реального мира… И там эта белая комната с белым роялем. И еще туалет. Обезьяна загнала туда женщину в красном, и она там закрылась. Обезьяна колотит в дверь кулаками, злится. Я играю, чтобы заглушить эти звуки. Я играю в тональности фа-диез. Эту тональность играют почти целиком на черных клавишах. Но там, во сне, даже черные клавиши — белые.

Карла вздохнула:

— Напоминает мне текст твоей песни. Есть у тебя одна песня, по настроению очень похоже. Что для тебя фа-диез? — Стивен многое ей объяснял, но она не была музыкантом.

Мальчик продолжал мечтательным, отрешенным голосом:

— До-мажор — это базовая тональность. Когда дети учатся музыке, эту тональность они учат первой. Фа-диез отстает от нее дальше всех. Это другой полюс музыки. Это тональность отчуждения и помешательства, понимаешь?

Карла насторожилась. Уж слишком легко этот сон укладывался в схему классических мыслеобразов из коллективного подсознательного. Женщина в красном — это душа в том смысле, который вкладывает в это слово современная психология: внутренняя сущность человека, его истинное "я". Мятущийся дух, который всегда воплощается в образе противоположного пола. А обезьяна — это тень, темная сторона человека. А в целом сон представляет собой типичную картину расщепленного "я", каждый из аспектов которого не желает или не может признать существование других аспектов. Тимми спасался от тьмы и нашел убежище в белой комнате, в отстраненной тональности фа-диез. Идеальный пример. И поэтому подозрительный.

— А что этот сон означает? — спросил Тимми, сама невинность.

— Мне кажется, это не твой сон. Ты его украл.

— Ну конечно! Я не вижу снов. Я сам сон.

— А как же сны внутри снов?

Он продолжает, теперь уже медленнее:

— А вот еще сон. Я еду в поезде. Сквозь темный тоннель. На той стороне тоннеля — дорожный узел. Света в поезде нет. Я вижу других пассажиров, потому что я вижу в темните. Но они меня видеть не могут. Я вижу девушку в клетке. Она совсем голая и очень красивая. Я хочу ее освободить. Я ломаю прутья клетки. Мы с ней вместе бежим по поезду-лабиринту. Но потом она куда-то пропадает. Вокруг — темнота. Тоннель никак не кончается. Я кричу: «Да будет свет!» И в поезде зажигается свет. А поезд такой, без вагонов… как будто один коридор. Но девушки нигде нет. И там, во сне, я понимаю, что я никогда ее не найду и что этот тоннель может вообще никогда не кончиться.

— Кто она?

— Я не знаю.

— Расскажи мне про темный лес. — Она лихорадочно соображала, какую именно методологию выбрать с Тимми, но ни одна из методик не казалась ей правильной. — Ты говорил про какой-то лес, где ты утратил способность к речи.

— Я плохо помню на самом деле. Животные. У белок кровь темная и как будто прогорклая. Совсем не похожая на человеческую. Кровь плотоядных зловонная и тягучая. У кроликов кровь приторно-сладкая; у птиц — горячая, как жидкая кашица. И всегда — тьма. Постоянно. Как раз тогда-то я и перестал бояться света. Днем, если мне приходилось идти по поляне — по пятну света, вырванному из темноты, — мне становилось по-настоящему плохо. Но я обнаружил, что сам по себе дневной свет меня не убивает. Постепенно я стал привыкать к свету и выдерживал на солнце все дольше и дольше. Хотя, наверное, поначалу оно сильно меня обожгло, притупило разум, замутило память… я превратился в животное, в зверя. Я уже не был разумным существом.

Карла молчала, ошеломленная этим накалом. Только сейчас она в полной мере прочувствовала его первозданную жестокость — бездумную жестокость необузданной дикой природы. Ей показалось, она вспоминает, как они охотились, вместе, бок о бок — скользили тенями в мягкой и вкрадчивой тьме… припадая к земле, напряженно вынюхивая запах крови… Этого не было! Не было! Карла злилась на себя за то, что позволила себе погрузиться в бредовую вселенную своего пациента.

— И давно это было? — спросила она.

— Сто лет назад, двести…

Пусть он говорит, решила она. Пусть говорит больше. Надо его поддержать; снять чувство вины. Принять абсолютную реальность его фантазий.

— А потом?

— Потом меня нашли. Я плохо помню, как это было. Серое время, сумрачное: я вообще не различал цвета и почти не понимал слов. Я полагался лишь на обоняние и слух. Других чувств у меня просто не было. Я прошел через всю Европу. Постепенно я вспомнил, как петь. Потом вспомнились и другие вещи. Огонь, например.

— Огонь?

— Я родился в огне.

Может быть, мне не стоило углубляться в такие дебри так быстро, подумала Карла. Может быть, нужно было идти последовательно — от настоящего постепенно назад к прошлому. Может быть, мы попробуем гипноз. Но сейчас она просто импровизировала. Образ темного леса напугал ее больше, чем ей хотелось бы думать. В символике коллективного бессознательного темный лес — очень сильный образ; но для Тимми — это не просто символ. Для него это реальное переживание. Она уже начинала верить словам, которые записала к себе в блокнот тогда утром: в мироздании Тимми мы — существа из снов, а артефакты из наших снов — это его реальность.

И вот теперь появился еще один символ: рождение в огне.

Почему я не хочу углубляться в его реальность? Что мне мешает? Карла заметила, что у нее дрожат руки. Наверное, мне нужно побольше времени, решила она. Потому что сейчас эти глубины ее пугают. Лучше начать с настоящего и потихонечку продвигаться назад. Так будет лучше для Тимми, и ей самой будет гораздо спокойнее.

— Так, про сны пока хватит, — сказала Карла. У нее и так было достаточно материалов для размышления. Целых два сна. — Теперь мне нужны твои воспоминания, Тимми. Например, о приемных родителях. Наверняка их у тебя было немало. Расскажи мне о последних. — Усилием воли она поборола свою тревогу и заговорила ободряющим голосом доброй и понимающей мамы, благодаря которому ей обычно удавалось пробудить во всех пациентах ребенка. Но даже когда Тимми заговорил, она продолжала терзаться сомнениями. У нее было стойкое ощущение, что за те несколько часов, которые они провели вместе, на поверхность всплыли ее травмы и комплексы, ее детские страхи, в то время как Тимми это, казалось, вообще не затронуло. Она уже не понимала, кто из них аналитик, а кто пациент. Но в этой комнате, где они были вдвоем, это уже не имело значения.