Костры на берегах - Андрей Леонидович Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оставаться «за кордоном» славянину не полагалось даже после смерти, ибо это, по-видимому, считалось изменой обычаям и вере предков, а может быть, тут мешали тонкости конъюнктурного порядка или еще какие-либо соображения.
Христианство положило конец огню и всему тому разнообразию погребального инвентаря, до которого добираются теперь археологи.
По церковным воззрениям, покойник должен был перейти «из праха в прах», смешавшись с той землей, из которой был вылеплен первый человек. Но жечь и мешать кости, как и сваливать их в общую могилу, считалось предосудительным: в день Страшного суда каждый мертвец должен был предстать в своем прежнем плотском облике. Даже мученики, обезглавленные или четвертованные, должны были принести свои отрубленные конечности. Поэтому каждого надо было как-то отделить от других. Так появилась колода — выдолбленный обрубок дерева, замененный позднее сбитым из досок гробом. Вот почему древесный тлен нас и обрадовал и насторожил.
А тут появились гвозди. Толстые, кованые, с огромными шляпками, наполовину проржавевшие, вместе с кусками дерева, которое сохранила от тления ржавчина, они торчали в углах трухлявого прямоугольника, доказывая, что здесь была не колода, а гроб.
Саша так и сказал:
— Гроб вам, отцы, вместе со всем могильником вашим! Так у вас все хорошо получалось, а теперь коровы, помойные ямы… да и гренадер этот… Эвон вымахал как, наверняка один из тех, что Бонапарта от Москвы гнал! Открывайте филиал Бородина…
Работа идет в мелких уколах и подковырках. Всех немного лихорадит. Яма уже огромная. Теперь мы копаем вокруг покойника, чтобы он лежал «на столе», — так его удобнее будет расчищать. Вадим волнуется, хватит ли у нас упаковочной бумаги, чтобы завернуть все находки. Погребение самое большое, самое необычное и, вероятно, самое богатое.
Увы, находок оказалось немного: четыре кованых гвоздя. И лишь под конец, разбирая скелет, мне удалось рассмотреть под челюстью две маленькие бронзовые бусины с остатками нитки, скреплявшей их на манер запонок, — пуговицы от ворота рубашки. И ничего больше.
По утверждению Вадима, пуговицы можно было датировать четырнадцатым веком. В самом крайнем случае — тринадцатым.
Грустные, усталые от невезения, мы сидели на куче выкинутого песка. Фортуна проскрипела несмазанной осью и укатила. Хорошо еще, что мы успели услышать ее скрип!
Подошел Юра Нестеров с лодочным мотором на плече. Эти дни, пока мы возились на бывшем его огороде, он разбирал и отлаживал мотор на веранде, а теперь нес опробовать его на реку.
— Ну как, удачно? — спросил он, мотнув головой в сторону ямы.
— И дно и покрышка, а толку чуть, — грустно резюмировал Саша, стряхивая пепел с сигареты.
— Что, не интересно?
— Да как сказать, — неохотно поднялся Вадим. — Вещичек мало. Пожадничали, видно.
— А вот это для чего? — Юрий ткнул носком сапога в темную полосу, окружавшую яму.
— Оградка. Для могилы оградку сделали. Даже столб в головах поставили…
— А для могилы ли? — вмешался я.
— То есть как это? — не понял Вадим.
— Вот так. Если для могилы, то почему в этой канавке, да и в ямах от столба столько угля? Что, сначала построили, а потом передумали и сожгли? А если бы не сожгли, никакого бы угля не было.
Вадим соображал. Потом взял лопату и спрыгнул в яму. Помедлив, он стал зачищать одну из обвалившихся стенок. Саша с интересом следил за ним.
— Ну и что там видно? — нарушил затянувшееся молчание Юрий.
Вадим выпрямился.
— А пожалуй, ты прав, — обратился он ко мне. — Линза прокаленного песка перекрывает ограду. Вот так к случается, что самое главное чуть не упустили.
Саша привстал:
— Неужели домик?
— Нет, скорее — имитация ладьи…
Действительно, приглядевшись, можно было заметить, что след от оградки как бы повторял очертания лодки: заостренный нос, расширяющиеся бока, округлые очертания кормы. Еще когда мы расчищали все это, я заметил, что какого-либо «входа» в этот овал не было, он оказался замкнутым… И канавка, после того как ее выкопали, была заполнена хворостом и бревнами, от которых остались головни.
А все вместе могло изображать ладью — условную ладью, которую сожгли до того, как была выкопана погребальная яма и в нее опущен гроб.
Это позволяло кое-что понять.
Огонь стремителен и красив. С того самого момента, как человек ощутил себя отличным от остальной природы, рядом с ним всегда был огонь. Огонь слышал первый крик новорожденного и последний вздох умирающего. Огонь защищал, огонь исцелял, огонь разрушал, но и созидал. Полыхали праздничные костры языческих времен, яркое и требовательное, тянулось к небу пламя священного огня, взрывами искр заглушал вопли плакальщиц погребальный костер, охватывавший ладью или домик мертвых. И когда с приходом в эти края христианства уже нельзя было предавать покойных огненному погребению, огонь стал освящать и очищать ту землю, в которую этого покойника опускали.
Так было с первым погребением, которое я раскопал несколько лет назад; так, насколько мы могли судить, произошло и с этим, последним погребением, отличавшимся от всех остальных.
Умер путник. Умер в пути. Нельзя было его сжечь в ладье, потому что уже были слишком сильны запреты церкви. Но эту ладью можно было заменить оградкой в виде ладьи, которая сжигалась вместе с хворостом, очищавшим землю. Только после этого была выкопана яма и в нее в гробу положен умерший. Но если это так, то почему не предположить, что какая-то часть этого могильника — кладбище умерших в пути? Или изгнанников? Достаточно вспомнить время последнего погребения.
Это было время, когда Русь стонала под татарским игом, когда Переславль подвергался чуть ли не регулярным набегам татарских орд и горожане, застигнутые за стенами города, вынуждены были спасаться в лесах или на плотах на озере.
Враги боялись болот и лесов. С опаской оглядывались они на зеленый сумрак, откуда вылетала вдруг с комариным звоном тяжелая стрела или рушилось подрубленное дерево, накрывая сразу нескольких всадников. Настоящее Залесье было, вероятно, для них закрыто. Рассыпаясь в разные стороны, татары палили и грабили деревни вокруг города, набивали грабленым переметные сумы, уводили в полон женщин и детей, но в лес не совались.
И очень может быть, что как раз здесь, за болотами и лесами, на песчаных буграх,
