Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

убежало 700 человек; из одиннадцати пехотных полков, расположенных здесь, разве найдется один, который потерял бы менее 200 человек, хотя еще два месяца назад они были доведены до полного комплекта».

Уитворт был вполне лоялен по отношению к Петру и России вообще и не был заинтересован сгущать краски. Его конфиденты снабжали его вполне достоверной информацией.

К 1714 году ситуация стала еще напряженнее, ибо накопилась усталость от многолетней войны, которой не видно было конца и смысл которой не был ясен не только рядовым, но и многим дворянам-офицерам. Великие замыслы неутомимого царя их не увлекали.

6

В январе 1715 года Петр издал уже упомянутый нами указ, который переориентировал внимание охранителей с «похищения государственного интереса», которое он еще недавно классифицировал как государственную измену, на явную государственную измену, на обнаружение прежде всего не воровства, а заговора.

Разумеется, пристальное внимание к малейшим признакам заговора в любой общественной группе отнюдь не было новостью. Но, как свидетельствовал указ, теперь этот сюжет стал особенно актуален.

Понеже многие являются подметные письма, в которых большая часть воровских и раскольничьих вымышлений, которыми под видом добродетели яд свой изливают, того ради повелеваем всем: кто какое письмо поднимет, тот бы отнюдь не доносил об нем, ниже чел, не распечатывал, но, объявя посторонним свидетелям, жгли на том месте, где поднимет; ибо недавно некто подкинул письмо якобы о нужном деле, в котором пишет, ежели угодно, то он явится; почему не только позволено оному явиться, но и денег в фонаре 500 рублей поставлено, и более недели стояли, а никто не явился. Ежели кто сумнился о том, что ежели явится, то бедствовать будет, то неистинно, ибо не может никто доказать, которому бы доносителю какое наказание или озлобление было, а милость многим явно показана, а именно: Лариону Елизарьеву, Григорью Силину за донос на 〈И. Е.〉 Цыклера и 〈А. П.〉 Соковнина, також и Михайлу Фектистову, Дмитрию Мельнову за донос на Щагловитого и прочим им подобным, которые доносили сами, какая великая милость показана, о том всем ведомо, к тому же могут на всяк час видеть, как учинены фискалы, которые непрестанно доносят не точию на подлых, но и на самыя знатныя лица, без всякой боязни, за что получают награждение и тако всякому уже довольно видно, что нет в доношениях никакой опасности, того для, кто истинный христианин и верный слуга своему государю и отечеству, тот без всякого сумнения может явно доносить словесно и письменно о нужных и важных делах самому государю или пришед к двору Е〈го〉 ц〈арского〉 в〈еличества〉 объявить караульному сержанту, что он имеет нужное доношение, а именно о следующем:

1. О каком злом умысле против персоны Е〈го〉 в〈еличества〉 или измены.

2. Возмущение или бунт.

3. О похищении казны, а о прочих делах доносить, кому те дела вручены и как свидетельствует публикованный указ, а писем не подметывать.

Петр

Печатано в Санкт Питербурхе 1715, генваря 25 дня.

Сии указы в Сенате объявил секретарь Алексей Макаров генваря 26, 1715. Таковы ж выставлены в пристойных местах того ж числа.

Это много говорящий документ. Очень характерный для Петра. Вплоть до забавного противоречия в самом начале: если не распечатывать и не читать найденное письмо, то как узнать – важные там сведения или же «воровские вымышления»?

Главное же утверждение, что доносителю в любом случае – подтвердится донос или нет – не грозит никакое «озлобление или наказание», никого не могло ввести в заблуждение. Все прекрасно понимали, что в случае любых сомнений и тот, кто доносит, и тот, на кого доносят, будут отправлены на дыбу под кнут, чтобы выяснить правду.

К этому обману Петр прибегал неоднократно. Астраханским мятежникам было объявлено прощение, их делегацию приняли в Москве, но, как только восстание было окончательно ликвидировано, начались пытки и казни.

Пункт «о похищении казны», который в конце 1714 года выдвинулся было на первый план, оказался вытесненным двумя первыми не только потому, что Петр ощутил реальную опасность. Презрительное недоверие к соратникам, слухи о возможных мятежах (уже не на окраинах), несомненно до него доходившие, свою роль играли. Он, менее всего заботившийся о благосостоянии черного народа, публично стал говорить о том, что из-за грабительства сильных персон терпение народное может закончиться, – это было нечто новое. Все это заставляло его прежде всего задуматься о собственной и государственной безопасности. Не будем забывать о сообщении Маккензи о двух письмах, в которых царя прямо предупреждали об опасности дальнейшего разворачивания репрессий против первых сановников. Маловероятно, чтобы Маккензи это выдумал.

Воздвигнутый эшафот не был использован по назначению, потому что царь начал догадываться о сути происходящего. А суть была в том, что он не смог увлечь своих соратников той великой идеей, ради которой жил. Он, с его живым и безжалостным умом, должен был догадаться, что создаваемая им система только так и может функционировать. Он должен был покупать их лояльность. Уже перед самой смертью, больной, одинокий и озлобленный, он ответит на вопрос генерал-фискала полковника Мякинина: «Обрубать ли только сучья или положить топор на самые корни?» – «Руби всё дотла». Ему уже нечего было терять.

В 1715 году он не мог на это решиться.

Хорошо осведомленный о происходящем вокруг, он понимал, что эти люди, которых он называл предателями и мошенниками, не являют для него смертельной угрозы, пока они враждуют между собой и пока их многообразные интересы не пересекутся на другом носителе легитимных прав.

Он обладал острым чутьем деспота и вряд ли доверял полностью даже тем немногим, которым, казалось бы, верил.

Очень близкий к нему в последние годы Ягужинский, генерал-прокурор Сената, один из столпов режима, в 1730 году просил «верховника» князя Василия Лукича Долгорукого: «Батюшки мои, прибавьте нам как можно воли! Теперь такое время, чтобы самодержавию не быть. Довольно, чтоб нам головы секли!» Такова была его реакция на петровскую систему, в которой он занимал один из ключевых постов.

Исследователь, постаравшийся охватить, хотя и конспективно, картину в целом, писал:

«Источники хорошо показывают теневую сторону деятельности коррумпированной администрации, объединяющей влиятельных олигархов и незначительных чиновников. Коррупция была той формой, в которой лучше всего выразилось корпоративное единство бюрократии перед лицом правового контроля. Борьба Петра с коррупцией напоминает при этом сражение с многоголовой гидрой, когда на месте одной отрубленной головы тут же вырастает несколько новых»[60].

Особость ситуации состояла в том, что эту «гидру» вырастил сам Петр. Она была органичным нравственно-психологическим порождением его революции. И бороться с ней, не отказываясь от фундаментальных принципов военно-бюрократической утопии, было