Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Загадка ангелу

М. Б.

Мир одеял разрушен сном.Но в чьем-то напряженном взоремаячит в сумраке ночномокном разрезанное море. [25]Две лодки обнажают дно,смыкаясь в этом с парой туфель.Вздымающееся полотнои волны выражают дупель.

Подушку обхватив, рукасползает по столбам отвесным,вторгаясь в эти облакасвоим косноязычным жестом.О камень порванный чулок,изогнутый впотьмах, как лебедь,раструбом смотрит в потолок,как будто почерневший невод.

Два моря с помощью стены,при помощи неясной мысли,здесь как-то так разделены,что сети в темноте повислипустыми в этой глубине,но все же ожидают всплытьяот пущенной сквозь крест в окне,связующей их обе, нити.

Звезда желтеет на волне,маячат неподвижно лодки.Лишь крест вращается в окнеподобием простой лебедки.К поверхности из двух пустотдва невода ползут отвесно,надеясь: крест перенесети опустит в другое место.

Так тихо, что не слышно слов,что кажется окну пустому:надежда на большой уловсильней, чем неподвижность дома.И вот уж в темноте ночнойокну с его сияньем луннымдве грядки кажутся волной,а куст перед крыльцом – буруном.

Но дом недвижен, и заборво тьму ныряет поплавками,и воткнутый в крыльцо топородин следит за топляками.Часы стрекочут. Вдалекеворчаньем заглушает катер,как давит устрицы в пескеногой бесплотный наблюдатель.

Два глаза источают крик.Лишь веки, издавая шорох,во мраке защищают ихсобою наподобье створок.Как долго эту боль топить,захлестывать моторной речью,чтоб дать ей оспой проступитьна теплой белизне предплечья?

Как долго? До утра? Едва ль. [26]И ветер шелестит в попыткежасминовую снять вуальс открытого лица калитки.Сеть выбрана, в кустах удодсвистком предупреждает кражу;и молча замирает тот,кто бродит в темноте по пляжу.

* * *

Затем, чтоб пустым разговорцемразвеять тоску и беду,я странную жизнь стихотворцапрекрасно на свете веду.Затем, чтоб за криком прощальнымлицо возникало в окне,чтоб думать с улыбкой печальной,что выпадет, может быть, мне,как в самом начале земногодвиженья – с мечтой о творце -такое же ясное словопоставить в недальнем конце.

* * *

А. А. Ахматовой

За церквами, садами, театрами,за кустами в холодных дворах,в темноте за дверями парадными,за бездомными в этих дворах.За пустыми ночными кварталами,за дворцами над светлой Невой,за подъездами их, за подвалами,за шумящей над ними листвой.За бульварами с тусклыми урнами,за балконами, полными сна,за кирпичными красными тюрьмами,где больных будоражит весна,за вокзальными страшными люстрами,что толкаются, тени гоня,за тремя запоздалыми чувствамиВы живете теперь от меня.

За любовью, за долгом, за мужеством,или больше – за Вашим лицом,за рекой, осененной замужеством,за таким одиноким пловцом.За своим Ленинградом, за дальнимиостровами, в мелькнувшем раю,за своими страданьями давними,от меня за замками семью.Разделенье не жизнью, не временем,не пространством с кричащей толпой,Разделенье не болью, не бременем,и, хоть странно, но все ж не судьбой.Не пером, не бумагой, не голосом -разделенье печалью... К тому жправдой, больше неловкой, чем горестной:вековой одинокостью душ.

На окраинах, там, за заборами,за крестами у цинковых звезд,за семью – семьюстами! – запорамии не только за тысячу верст,а за всею землею неполотой,за салютом ее журавлей,за Россией, как будто не политойни слезами, ни кровью моей.Там, где впрямь у дороги непройденнойна ветру моя юность дрожит,где-то близко холодная Родиназа финляндским вокзалом лежит,и смотрю я в пространства окрестные,напряженный до боли уже,словно эти весы неизвестныеу кого-то не только в душе.

Вот иду я, парадные светятся,за оградой кусты шелестят,во дворе Петропаловской крепоститихо белые ночи сидят.Развевается белое облако,под мостами плывут корабли,ни гудка, ни свистка и ни окрикадо последнего края земли.Не прошу ни любви, ни признания,ни волненья, рукав теребя...Долгой жизни тебе, расстояние!Но я снова прошу для себябезразличную ласковость добруюи при встрече – все то же житье.Приношу Вам любовь свою долгую,сознавая ненужность ее.

Крик в Шереметьево

И. Е.

Что ты плачешь,распростясь с паровозом.Что ты слушаешь гудкипоездные.Поклонись аэродромным березам,голубиному прогрессу России.Что ты смотришь все с печалью угрюмойна платочек ее новый,кумашный.Поклонись этой девочке юной,этой девочке, веселой и страшной.

Что ей стоит нас любить и лелеять.Что ей стоит поберечь нас немного.Кто ей, сильной,заперечить посмеет.Только ждет она кого-то другого!Ничего!Ей не грозит перестарок.Не гожусь ей в сыновья,а уж рад бы...Посылаю ей все слезы в подарок,потому что не дожить мне до свадьбы.

* * *

А. Н.

Мы вышли с почты прямо на канал,который начал с облаком сливатьсяи сверху букву "п" напоминал.И здесь мы с ним решили расставаться.

Мы попрощались. Мелко семеня,он уходил вечернею порою.Он быстро уменьшался для менякак будто раньше вчетверо, чем втрое.

Конечно, что-то было впереди.Что именно – нам было неизвестно.Для тех, кто ждал его в конце пути,он так же увеличивался резко.

Настал момент, когда он заслонилпустой канал с деревьями и почту,когда он все собой заполонил.Одновременно превратившись в точку.

На титульном листе

Ты, кажется, искал здесь? Не ищи.Гремит засов у входа неизменный.Не стоит подбирать сюда ключи.Не тут хранится этот клад забвенный.Всего и блеску, что огонь в печи.Соперничает с цепью драгоценнойцепь ходиков стенных. И, непременный,горит фонарь под окнами в ночи.

Свет фонаря касается трубы.И больше ничего здесь от судьбыдействительной, от времени, от века.И если что предполагает клад,то сам засов, не выдержавший взглядпришедшего с отмычкой человека.

Ночной полет

В брюхе Дугласа ночью скитался меж тучи на звезды глядел,и в кармане моем заблудившийся ключвсе звенел не у дел,и по сетке скакал надо мной виноград,акробат от тоски;был далек от меня мой родной Ленинград,и все ближе – пески.

Бессеребряной сталью мерцало крыло,приближаясь к луне,и чучмека в папахе рвало, и теклоэто под ноги мне.Бился льдинкой в стакане мой мозг в забытьи.Над одною шестойв небо ввинчивал с грохотом нимбы своидвухголовый святой.

Я бежал от судьбы, из-под низких небес,от распластанных дней,из квартир, где я умер и где я воскресиз чужих простыней;от сжимавших рассудок махровым венцомоткровений, от рук,припадал я к которым и выпал лицомиз которых на Юг.

Счастье этой земли, что взаправду кругла,что зрачок не беретиз угла, куда загнан, свободы угла,но и наоборот:что в кошачьем мешке у пространства хитропрогрызаешь дыру,чтобы слез европейских сушить сереброна азийском ветру.

Что на свете – верней, на огромной вельми,на одной из шести -что мне делать еще, как не хлопать дверьмида ключами трясти!Ибо вправду честней, чем делить наш ничейкруглый мир на двоих,променять всю безрадостность дней и ночейна безадресность их.

Дуй же в крылья мои не за совесть и страх,но за совесть и стыд.Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горахили Бог пощадит -все едино, как сбившийся в строчку петитсмертной памяти для:мегалополис туч гражданина ль почтит,отщепенца ль – земля.

Но услышишь, когда не найдешь меня тыднем при свете огня,как в Быково на старте грохочут винты:это – помнят менязеркала всех радаров, прожекторов, ликмой хранящих внутри;и – внехрамовый хор – из динамиков крикгрянет медью: Смотри!Там летит человек! не грусти! улыбнись!Он таращится внизи сжимает в руке виноградную кисть,словно бог Дионис.

* * *