В Сибирь! - Пер Петтерсон

Глава III

15

Мне двадцать два. Ему тридцать шесть. У него медные вьющиеся волосы и смущенный вид, но ему хочется завязать разговор. Он говорит о Ютунхейме и Валдресе. Я не знаю, что и ответить. Мимо нас по Уеландсгате спешит блестящий автобус. Он целиком загораживает окно кафе, и я оборачиваюсь посмотреть ему вслед, а он все журчит про снег и лед, лежащие там вечно, и какая это красота — все белым-бело до небес, а внизу долина, и что там можно путешествовать на велосипеде, если знать дороги. Он рассказывает о Хельге Ингстад. А я пропустила мимо ушей, кто такой Хельге Ингстад и что это за долина со склонами.

— Я хорошо езжу на велосипеде, — говорю я, — но в Ютунхейме не пробовала.

Ему нравится, что я датчанка. Это отличает меня от других, и это здорово. У них тут давно не было никого, кроме немцев: ein, zwei, drei, links — links. Он не очень высокого роста, но выше меня и кажется моложе тридцати шести из-за своей мальчишеской неуемности, и руки у него крепкие и сухие. Мне это нравится, мне нравятся его руки. Он спортсмен: он занимается боксом, бегом и футболом.

— Волеренга, — говорит он. — Юхансен, — я должна как-то реагировать, но я только смотрю на него. У меня не так уж много знакомых, потому что знакомиться нелегко. Но я хороша собой и здорово плаваю.

— Ты можешь плавать в Бюннефьорде, — приглашает он. — У нас там дом, мы его сами построили.

— Кто это мы? — спрашиваю я. Он даже не курит, он не похож на тех, кого я встречала в Копенгагене и Стокгольме. Правда, он немного суетлив и слишком застенчив. Чуть что, заливается краской, а ведь ему уже тридцать шесть, видно, не очень опытен. Но он не из тех, кто после работы стоят под дверью кафе, гоняя сигаретку из одного уголка рта в другой, и заступают дорогу с воплями:

— Иди-ка сюда, краля датская!

Я не иду. Я пересекаю зал, вылезаю в кухонное окно и, обогнув помойку, выхожу через ворота на улицу, где останавливается троллейбус до площади Карла Бернера. А этот не говорит скабрезностей.

Я вытираю его столик в отдельном кабинете, забираю на поднос тарелку и приборы и спрашиваю, будет ли он еще что-нибудь. Он сыт, но еще посидит, он заказывает десерт.

— Карамельный пудинг, — произносит он и улыбается. Я заливаюсь хохотом. У него уморительно серьезный вид. Он положил обе ладони на стол и постукивает пальцами. Я смотрю на них. По улице проезжает тяжелый грузовик, и все трясется.

— Вообще-то мне это не по карману, — говорит он. Он откидывается на стуле и чувствует себя уверенно, рубашка натягивается на его широченной груди. Лето выдалось жаркое, а его руки все такие же крепкие и сухие.

— Не по карману обедать тут каждый день, — говорит он со значением, но я не отвечаю то, что нужно бы ответить, а просто ухожу за его десертом. Я только и делаю что хожу. Иной раз я иду в город вниз по Уеландсгате вместо того, чтобы сесть на автобус; на улицах по вечерам тихо и душно, город-то серый, от стен пышет жаром, солнце только-только село, пот струится под мышками и в паху, и я уверена, что это всем видно. Надо бы выкупаться, но, где я живу у тети Кари, это целое дело. Моя комната в самой глубине, у двора, я могу жить сколько захочу и работать в кафе. Тетя Кари тетка не моя, а материна, и она говорит на такой смеси датского и норвежского, которую не каждый поймет. В комнате почти нет лично моих вещей, только несколько книг, которые я вожу с собой с места на место, и четыре стакана из стекольной мастерской в Седере, где я жила в чудном домишке моего дяди Петера, который на самом деле тоже дядя не мне, а матери. Его полосатый кот умел вставать на задние лапы и вскидывать переднюю в гитлеровском приветствии, стоило дяде поставить пластинку с "Один старик жениться раз решил" — но мне это не казалось смешным, и мы поссорились.

— У тебя просто нет чувства юмора, — сказал дядя, — ты ко всему относишься чересчур серьезно.

Это не правда; правда в том, что они в Стокгольме не видели немецких солдат живьем. И диковинный домишко мне нравился, но остаться там надолго я не могла, потому что в нем обреталось слишком много сумасшедших, и они почти никогда не спали по ночам, сам же дядюшка Петер, когда разживался деньгами и не выдувал стекло, неизменно бывал пьян и несколько раз, позабыв, кто я ему, заваливался за полночь ко мне в комнату с всклокоченными волосами и глазами, задернутыми поволокой, как тяжелым бархатом. В первый раз я не отказала, и он рыдал и плакал бесконечно, но больше мне не хотелось, и тогда надо было вылезать в окно на пожарный балкон, чтобы не затевать драку.

Кафе тети Кари так не называется, но принадлежит ей. Над дверями золотом по черному стеклу выведено "Кафе". И все. По обеим сторонам вывески красуются рекламные плакаты сигарет "Блю мастер", мы ими торгуем, на них нарисован голубой конь. Он напомнил мне Люцифера, я из-за этого купила пачку, но сигареты оказались слишком крепкими для меня.

Спускаясь по Хусмансгате, я вдруг обнаруживаю, что думаю о его руках, но я так сомлела от жары, что мысль портится раньше, чем докручивается до конца, и я понимаю: пора ополоснуться; и я сворачиваю на Торггате и всю дорогу от Анкерторг до бань вышагиваю, слегка отставив локти в стороны и держа куртку на вытянутой руке, чтоб платье не липло и не склеивалось, но бесполезно. Я слышу звук собственных шагов по тротуару, мимо пробегает мальчишка с ободранными коленками и кричит что-то неразборчивое. Может, и обо мне.

Почти ежедневно я вижу этого паренька пересекающим площадь Хьелланда со стороны обувной фабрики Саломона, где он пашет, по его словам, с четырнадцати лет, и всякий раз он встречается мне в пять пятнадцать ровно.

— Уже третий раз на этой неделе, — сообщает он, задумчиво качая головой, будто удивляясь, откуда у него такие замашки; хотя вскоре он собирается стать начальником, и тогда жизнь улучшится. Он возбужден как щенок, и я, когда забираю подносы, смотрюсь в зеркало на кухне и радуюсь своему отражению. Мать говорила неправду: хотя длинные космы исчезли в Копенгагене еще по дороге от Гостелефонузла к Вестербру, перед дверями кафе после закрытия шеренгой выстраиваются парни с сигаретками во рту и похабными песенками.

Из Стокгольма я собиралась ехать в Лондон, но денег не хватило, и я приехала к тете Кари, чтобы посмотреть новые места и подкопить на билет, пока я выправляю документы. Без них теперь шагу не ступишь — сорок седьмой год, и давно бы пора прийти письму от Еспера. Я не видела его четыре года, но он знает, где я. Он уехал в Марокко, а я в этот город в глубине фьорда, который с подплывающего к нему парохода кажется серым и зеленым, а когда тут живешь — сплошь серым, изо дня в день и из недели в неделю. Повсюду следы тех, кто убрался восвояси, и нечем дышать, если нет ветра. Только вечером он начинает гнать пыль и грязь по сточным канавам, и я сажусь в автобусе у открытого окна и еду в Галгеберг, вотчину моего спортсмена. Я бреду по Волеренгате мимо большого желтого деревянного дома, на котором висит табличка "Первая община Абен-Езера", вспоминаю баптистов у нас за стеной на Асилгате и думаю: недалеко же я уехала! В окне второго этажа стоит женщина и следит за мной. Волосы стянуты на затылке в серый узел, властное выражение лица. Царица Абен-Езера, думаю я и понимаю, что она — его мать, что здесь его корни, что я вижу в ней его. Она кажется сильной и, возможно, красивой; наши глаза встречаются, я первой отвожу взгляд.

Я прохожу еще немного, потом останавливаюсь, разворачиваюсь и возвращаюсь назад другой дорогой между приземистых домов за низкими штакетниками. Ему тридцать шесть, и он живет дома при своих mutter и fatter, как он их называет. Я еду до конечной остановки автобуса на противоположном краю города и оттуда возвращаюсь домой пешком. На это уходит полтора часа. Я иду, задрав голову и всматриваясь в горизонт, но не вижу, чтоб он где-нибудь сливался с морем или землей или просто вытягивался в ровную линию. Везде серые холмы, но если туда переселиться, то за ваши деньги у вас будет и красивый вид тоже.

Какой-то мужик хмыкает от моего датского, когда я спрашиваю дорогу.

— Немецкий был лучше? — интересуюсь я. В газетах сплошь процессы против тех, кому немецкий нравился больше. Он краснеет и показывает рукой налево:

— В ту сторону и все время вниз.

Я сердечно благодарю на нарочито невнятном датском и показываю ему спину.

Что в банях на Торггате, что в Дейхмановской библиотеке — сплошь колонны и лестницы. Сперва я иду в чистилище, где тетка в белом скоблит меня с мылом, пока кожа не начинает сиять, как роза в свете лампы. Она сыплет анекдотами, и лапища у нее, как у дюжего лесоруба. Я закрываю глаза и не мешаю ей трудиться надо мной: когда я лежу на спине, а она обрабатывает мне перед, в животе щекочется.

— Ты слышала про немецкого солдата, который опоздал на трамвай 8 мая? — хихикает она. Меня окутывает пар и ее темный и мягкий смех, я улыбаюсь с закрытыми глазами, и душа отлетает; потом я смываюсь под душем по пути к бассейну, прыгаю в воду и проплываю тысячу метров. Это двадцать бассейнов без остановки и без церемоний с теми, кто ныряет или резвится на воде. Я стараюсь дышать ровно и уверенными гребками двигаюсь взад-вперед между купающимися, а потом иду в баню и парюсь там, пока голова не очистится так же, как тело, а мысли аккуратно не улягутся в ней. После еще одного душа я ухожу, спускаю по лестнице с колоннами свое крупное, но легкое тело, а городской ветерок обдувает его и щекочет затылок. Я сворачиваю за угол на Генрика Ибсена и в тенечке поднимаюсь вверх, а потом по солнцепеку чинно вышагиваю по ступенькам от площади Гарборга до площади перед библиотекой, потом вверх между колонн к главному входу, потом снова вверх к выдаче книг на дом. Тут можно перевести дух. Пробегись я по жаре, придется спускаться назад в баню, а на это у меня нет денег. Двух раз в неделю достаточно.