Больная - Василина Орлова

— Что ты вертишься, как на шарнирах, Елена? — спрашивает Анна.

Она по-прежнему жует толстую книгу, и я, как всякое мелкое мельтешение, рассредотачиваю ее.

— От галоперидола еще не так запляшешь, — говорит старуха, которую раньше я не видела или просто не замечала. А, нет, видела!

Инна хихикает.

Вот Прасковья Федоровна шуганула ее с унитаза, на котором та курила, вот задрала халат и спустила голубые ворсистые портки. Пока она справляла нужду, я наблюдала, потеряв всякий стыд, за ее лицом. Спокойное и гладкое, хоть и испещренное морщинами, с маленькими вострыми глазками-жучками и ртом, в котором виднелись ровные зубы — разумеется, вставные. Но мне не понравились ее слова.

— А вы считаете, меня — галоперидолом?

— А ты голоса слышишь? — вопросом ответила она.

— Какие еще голоса?

И вдруг я поняла, что те переклички и повторяющиеся разговоры, которые произносят в сознании явно чужие сущности, их споры, раздоры, или, напротив согласный визг — и есть… голоса.

Инна хохотнула.

— Посмотрите-ка, Прасковья Федоровна, да вы просто открыли ей глаза!..

— Ей — это кошке, — сказала Прасковья Федоровна, оправляя халат и спуская воду, — о присутствующих в третьем лице не говорят.

— А может, она отсутствует.

— Это ты отсутствуешь.

— Замолчите! — вдруг привзвизгнула Инна. — И вообще, я не с вами разговариваю, а с белым кафелем!..

Прасковья Федоровна взглянула на меня и сказала:

— Надо потерпеть.

Надо потерпеть… Снова включился сиплый вентилятор, здешний убогий «кондишен», загудел, как будто в системном блоке компьютера — лопасти превратились в сплошной диск.

Что ж, разве не многие от нас люди, искусные в осаде и стрельбе, видели во сне сна жену — прекрасную, светлолепную, стоящую на воздухах посреди разрушаемого града, ини — мужа древна власы, в светлых ризах…

— А с ангелами повремени разговаривать, — бросила Прасковья Федоровна, уходя.

— Я и не разговариваю, — буркнула я.

— Ты что, правда видела ангелов? — спросила Инна, явно заинтересованная новой темой. — Здесь пруд пруди кого видели. Здесь всякой нечисти по углам — как грязи. О них говорят, как о старых знакомых или героях сериалов. Вот Анна…

— А? — та поднимает голову от книги.

— Ну, ты же рассказывала — вот, расскажи и ей.

— Слушай! Я тебе, во-первых, рассказывала не про себя, а про своего мужа. А во-вторых, после любых ангелов человека надо лечить. А Прасковья Федоровна, между прочим, человек бывалый и зря ничего не скажет.

Сколько ангелов умещается на рычаге смыва?

— А вот я их видела, — входит и произносит Жанна.

Они могли бы, по крайней мере, входить и выходить не так часто и резко. Прокуренный туалет, как таинственная телефонная трубка. Здесь идет разговор с отсутствующим Богом. Как врываются люди там — звонком, сообщением, электронным письмом. Их появление чаще всего предваряется… А если не предваряется, то это достойная удивления ситуация, как случайно встретил давнего знакомого в переходе на Пушкинской, — и потом можно рассказывать там и сям разным людям, которые, прежде — и чтобы — увидеть тебя, обычно звонят, или шлют письмо, или…

— Ну-ка, что ты видела, расскажи?..

— Я, девоньки, все видела. И слышала. И трубы страшного суда, и все. И кимвалы.

Наталья, моя красивая соседка по палате, появляется в клубах сигаретного дыма на пороге. Удовлетворенно кивает. Здесь уже не продохнуть. Она кажется посланником откуда-то не из этих мест, так чиста и бела кожа, так рыж каштан волос и ярки губы.

Она придерживает дверь, и вдруг ее ведет, и она падает. Гвалт, шум, Анна у нее в один прыжок, только Инна щурится, выпуская струю дыма, сидит нога на ногу и качает верхней. Наталья лежит без чувств, и лицо ее больше не красиво: неестественно бледное, с зеленцой, ощеренный провал рта и белки из-под ресниц.

Милаида Васильевна, крупная, белая, вперевалку спешит — санитарка первой палаты — и говорит очень громко, голосом высоким, таким, от которого закладывает уши:

— Сколько раз говорить! Встала с постели — сиди. Посидела — пошла. А то скок и помчалась!.. Ну, ну? Так и будем в обмороке валяться?.. Зла на вас не хватает!..

Мужайся, а не ужасайся. И где-то на грани слуха тонко воскликнуло: «Исайя, ликуй!»

В отделении пять палат, сто человек. Или около того. Все время кто-то выписывается, кто-то поступает. Впервые — редко. Чаще уже леживали. И частенько выписанную привозят через неделю, другую, месяц, полгода, несколько лет. Они приживаются тут. Мы все здесь приживаемся. И потом уже не можем иначе. Больница становится домом. Ведь дома и стены кормят, помогают выжить.

Все отделение обедает в светлом холле, отгороженном красными шторами от коридора — столовой. Я пока не бывала там, видела только, когда проходила мимо в процедурный или из процедурного. А в первой палате — изоляторе — обедают отдельно. Тут свои два колченогих стола: железные ножки и столешница из дээспэ, и на время завстрака, обеда или ужина их стыкуют, а после снова растаскивают по углам, чтоб не мешались.

За обличение беззаконий царя Манассии пророк Исайя был распилен деревянной пилой. Он оставил недвусмысленные предсказания, знаки, слова и письмена, которые любому покажутся дикостью, и, вероятно, казались. И все исполнилось.

Обед: первое и второе. Свекольный суп, обжигающе горячий или совершенно остывший, каша, гречневая, разваренная в серую слякоть, реже пшеная, крепкая, комками. Без масла. Слабый холодный чай, треть кружки. После обеда — таблетки или уколы, и мертвый час. Никому не дозволялось шариться без дела, не можешь спать — лежи. Как в детском саду. Мы здесь дети, простодушные, хитрые злые дети.

Наталья лежала на своей кровати в сознании, щурилась и улыбалась.

Игорь Ремнёв пришел ко мне. Навестить. Принес бананов, апельсинов. Вяло пожевав апельсинную дольку, я зачем-то рассказала ему, как оттолкнула сифилитичку от беспамятной старухи в нашей палате, которую та порывалась ударить, а Наталья воскликнула: «Не заступайся за нее! Безумная!» В тот момент я, кажется, рассмеялась. Но это был дурной, истерический смех.

Мы сидели с Игорем в клеенчатых кресельцах без поручней. В холле, который как бы заменял здесь место для посещений, точнее, просто посещения происходили именно здесь. Те, к кому пришли, сидели со своими, а вокруг ходили те, к кому не пришли, и заглядывали в лица, смотрели, кто что ест, просили себе внимания…

— А все-таки безумие — это не болезнь, — сказала я в ответ Наталье на ту, уже неважную, реплику.

— Сумасшествие — может быть, единственный естественный ответ на всю эту бессмыслицу!.. — посочувствовал Игорь. — Безумец — некто более умный, чем умники. Любое здоровое движение они непременно объявят сумасшествием. В России издавна так повелось, сколько угодно примеров и из истории…

— Например, какие же?

— А хоть бы история Чацкого?

— Чацкого! Это совсем не из истории, это, наоборот, из литературы — из такого, что никогда историей не было и не могло быть.

— Не было и не могло быть? Это действительностью не могло быть, а историей могло и было! В России вообще всю историю всегда составляла одна литература, — проворчал Игорь. — Ну хорошо, Чаадаев…

Чувствовалось, он во что бы то ни стало хочет меня утешить. А я хотела как-то успокоить его. Так мы и сидели, два встревоженных человека, не знающие, как себя вести. Я вспомнила обсуждение этой темы, шизофрении, наши ранишние упражнения в остроумии. Кто-то говорил, что симуляция сумасшествия как социальная модель поведения гораздо более умна, чем сумасшествие, но и оно, может быть, тоже — социальная модель. Сумасшедшие-то сумасшедшие, но не дураки и точно знают, когда нужно остановиться. В рот себе тащат кашу, а не на голову ее вываливают. Ну, это они Нюры не видели. И опасения безумец вызывает прежде всего тем, что не знает, когда именно нужно остановиться. Замолчать. Сдержать себя. Что-то такое. Не помню.

Игорь прочитал мне целую лекцию — я упоминала, кажется, что он умел говорить, на него находило иногда. Тоже род помешательства… Продуктивного.

— Беда этого общества в том, что оно делит безумие на умное, которое надлежит всячески поощрять и воспитывать, и неумное, неразумное, бедное больное безумие, которое следует устранять от общества, чтоб не распространялось, как зараза, укрощать, сводить на нет и требовать от человека признания себя больным, то есть кем-то таким, кто еще может выздороветь, или не владеет собой, кто должен быть подвергнут лечению, не взирая на его собственное мнение. Безумие — вот последний оплот сопротивления: вы тяготитесь деньгами — вы безумны, вы недоумеваете о мнениях, которые у нас сами собой разумеются — вы сумасшедший, вы уходите от того, что признается всеми желаемым — вы опасны для окружающих и самих себя. Вместе с этим здесь со-существует, чувствуя себя в полной безопасности, безумие другого типа: оно не только не болезнь, но даже напротив, особый признак душевного передового здоровья. Любящий всю жизнь одного человека — болен и безумен, гомосексуалист, или неразборчивый в связях — напротив, не безумен и не болен, а достоин всевозможного уважения и даже почтения. Человек, полагающий смысл своей деятельности в процветании отечества — пустобрех и безумец, а какой-нибудь бандитик, положивший жизнь на то, чтобы скопить денег, которые только и обременяют его, что заботой о них, о деньгах, и вообще, можно сказать, не существуют иначе как в виде фикции в его же сознании — коммерческий гений. Даже интернетчик, переставший общаться с реальными людьми и заперший сам себя в комнате с экраном, в случае, если он получает за это деньги — очень умен, а если только тратится на интернет — совершеннейший дурак, и не важно, в чем заключается его деятельность.