Собор - Жорис-Карл Гюисманс

Собственно, я ведь хорошо знаю, что мне делать: мне бы следовало завершить статью о картине Беато Анджелико в Лувре, которую я четыре месяца назад, если не больше, обещал в «Ревю»; с меня ее каждый Божий день требуют письмом. Стыдно: как я уехал из Парижа, так и бросил работать, и извиниться мне нечем; ведь подряд этот мне интересен, он дает случай изучить рациональную систему символики тонов в Средние века.

Примитивы и красочные молитвы их картин! Мечта, а не тема! Но сейчас не время размышлять об этом предмете, а пора идти к аббату Плому; притом погода снова портится: мне решительно не везет.

Проходя через площадь, он вновь унесся в мечтаниях, вновь его захватила тяга к соборам, и он думал, глядя на шартрские шпили: сколько же разнообразия в неисчислимом готическом семействе, нет двух одинаковых храмов!

Башни и колокольни тех, что ему были известны, предстали перед ним, как на тех планах, где памятники собраны, не обращая внимания на расстояния, теснятся все в одной точке для наилучшей демонстрации.

И в самом деле, думал Дюрталь, у каждой базилики свои башни. Нотр-Дам де Пари: там они тяжеловесны и темны, какие-то слоновьи; рассеченные почти во всю длину неуклюжими проемами, они восходят к высоте медленно и тяжело, с остановками; на них как будто давит груз грехов, их словно удерживают пороки лежащего на земле города; усилие их подъема очень ощутимо, и грустно становится созерцать плененные массы, еще того более омраченные безнадежной окраской карнизов. В Реймсе, напротив, колокольни распахнуты сверху донизу, как удлиненные ушки иголок, тянутся длинными тонкими арками, на просвет кажущимися спинным плавником огромной рыбы или гигантским гребешком с двойными зубьями. Они возносятся воздушной пеной, истончаются филигранью, и небо входит в их пазы, пробегает по их импостам[25], скользит по граням, проходит голубыми тесемками сквозь неисчислимые стрелки, сосредотачивается, лучится через маленькие трилистники, проделанные над окнами. Те башни могучи, эти экспансивны, те огромны, эти легки. Насколько парижские башни немы и недвижны, настолько реймсские говорливы и оживленны.

В Лионе они особенно необычны. Из-за множества колоночек, то выдвинутых, то отодвинутых, они похожи на кое-как нагроможденные друг на друга этажерки, причем самая верхняя кончается простой плоской крышей, из-под которой свесились шеи мычащих быков.

Две амьенские башни построены, как и в Руане, и в Бурже, в разное время и друг с другом не согласуются. Они разнятся по высоте и словно идут по небу, прихрамывая; еще одна колокольня, поистине великолепная в своем одиночестве, на фоне которой еще нагляднее видно убожество двух шпилей, недавно построенных по сторонам от фасада, — это норманнская башня в Сент-Уане с верхушкой, увенчанной короной. Это старейшина всех башен, многие из которых сохранили крестьянский облик — простоволосые, или в длинных чепчиках, вытянутых, подобно свистульке, как башня Сен-Ромен в Руане, или в остроконечных мужицких колпаках, как у церкви Сен-Бенинь в Дижоне, или с чем-то вроде зонтика, вроде того, что накрывает лионский собор Иоанна Крестителя.

И все-таки одна башня, без утончающего ее шпиля, еще не устремлена в небосвод. Она поднимается тяжело, с одышкой на ходу, и, утомленная, засыпает. Это рука без кисти, культя без ладони и пальцев, обрубок; это и неотточенный карандаш с плоской оконечностью, неспособный написать Царству Небесному земные молитвы; словом, такая башня навек недвижна.

Чтобы обрести настоящий символ жарких молитв, водометными струями пронзающих облака, надо увидеть шпили, каменные стрелы.

И какое разнообразие в семействе стреловидных построек! Нет двух подобных!

Одни у основания окружены ожерельем башенок, обведены диадемой восточного царя с прямыми зубьями — такова колокольня в Санлисе. Другие баюкают детей, рожденных по образу и подобию своему, — крохотные шпили вокруг себя; иные усеяны бородавками, шишками, кабошонами, иные — сетчатые, как шумовка или решето, пробиты трилистниками и четырехлистниками, словно долотом обработаны; эти сделаны шероховатыми, все в зубчиках, как терка, иссечены выемками или ершатся иголками; те выложены чешуей на рыбий манер (старая колокольня Шартра, к примеру); а есть и такие, как в Кодбеке, что воздымаются в виде тиары — трехъярусной папской короны.

При том, что общие очертания предписаны почти что настрого, по типу пирамиды или перечницы, рукавного фильтра или свечного гасильника, готические зодчие придумывали самые хитроумные комбинации, до бесконечности двигали в разные стороны свое искусство.

И какой же тайной покрывают базилики свое происхождение! Большинство художников, их построивших, неизвестно; даже возраст этих стен не слишком достоверен: ведь они по большей части сложились из напластований разных времен.

Почти везде скачки на два, три, четыре интервала по сотне лет. А растянуто их строительство от начала XIII века до первых лет XVI.

Оно и понятно, если вдуматься.

Как справедливо подмечено, XIII век — эра расцвета соборов. Именно тогда почти все они были задуманы; потом же, едва им положили начало, рост их остановился примерно на двести лет.

Ведь XIV столетие сотрясали страшные смуты. Началось оно с мерзких раздоров Филиппа Красивого с Папой; оно разожгло костер тамплиеров, на котором потом жарило в Лангедоке бегардов и полубратьев, прокаженных и евреев, и наконец утонуло в крови после разгромов при Кресси и Пуатье, бешеных бесчинств Жакерии, майотенов{26} и разбоев тардвеню[26], после чего приподнялось в бреду, отразив себя в неисцелимом безумии короля.

Закончилось оно так же, как начиналось — в страшных религиозных судорогах: римская тиара столкнулась с авиньонской, и Церковь, одна возвышавшаяся над развалинами, также пошатнулась, сотрясенная Великим западным расколом.

XV век явился полоумным с самого рождения. Казалось, что сумасшествие Карла VI распространяется, как зараза: тут и английское вторжение, и грабеж Франции, и свирепые схватки бургиньонов с арманьяками, мор и голод, разгром при Азенкуре, Карл VII, Жанна д’Арк, освобождение и успокоение страны энергичным врачеванием Людовика XI.

Все эти события затормозили работы на соборных стройках.

В общем, XIV век лишь продолжал здания, начатые в предшествующем столетии. И лишь в конце XV, когда Франция наконец передохнула, можно видеть новый подъем зодчества.

Добавим, что частые пожары не раз и не два пожирали целые части храмов, которые нужно было перестраивать; иные, как в Бове, совсем рухнули, и пришлось возводить их заново или же, за недостатком денег, просто укрепить и заткнуть дыры.

За исключением немногих, как в Сент-Уане или в Руане, редком примере храма почти целиком выстроенного в XIV веке, кроме башен и западного фасада, совершенно новых, а также собора Реймсской Божьей Матери, архитектоника которого, вероятно, без особенных разрывов воспроизводилась по первоначальному плану Юга Либержье или Робера де Куси, ни один из наших соборов не воздвигался как целое, следуя указаниям зодчего, их задумавшего, и ни один не остался нетронутым впоследствии.

Таким образом, большинство соборов сводят воедино усилия многих богобоязненных поколений, но можно утверждать и следующее: невероятно, но факт, до наступления Ренессанса гений строителей, сменявших друг друга, оставался на одном уровне; если они и вносили изменения в планы своих предшественников, им удавалось так внести личные свои находки, и превосходные, чтобы ничем не повредить целому. Свой гений они прививали к гению первых мастеров; получалось непреложное хранение святых останков изумительного замысла, непрестанное дуновение Святого Духа. Лишь в обманную эпоху торжества сумасбродного и легкомысленного искусства язычества угасло чистое пламя, иссякло светоносное целомудрие Средневековья, когда Бог запросто, по-домашнему жил в душах, и абсолютно божественное искусство сменилось совершенно земным.

С тех пор как явилось роскошество Ренессанса, Дух Святой исчез, и смертный грех в камне мог утверждаться, как ему угодно. Грех изуродовал законченные при нем здания, опорочил их чистые формы, и это, наряду с развратом скульптуры и живописи, привело к совершенному вырождению храмов.

Матери Заступницы не стало, и все обрушилось. Возрождение, столь превозносимое историками с легкой руки Мишле, стало концом мистической души, концом монументального богословия, смертью духовного искусства и всякого великого искусства во Франции!

Стоп, где же это я? — вдруг осекся Дюрталь, вглядываясь в плохо мощенные переулки, уходившие от соборной площади в Нижний город.

Он понял, что за мечтаньями миновал дом аббата.

Дюрталь поднялся обратно, остановился у старенького домика и позвонил. Медная заслонка в двери отворилась, закрылась вновь, служанка, затопотав старыми башмаками, приоткрыла дверь, и Дюрталь вместе с уже поджидавшим его аббатом вошел в комнату, загроможденную статуэтками. Статуэтки были повсюду: на комоде, на столе, на маленьком столике.