Седьмой урок - Николай Иосифович Сказбуш

парень, с которым сперва поцарапались — Сергей, кажись, студент, задиристый на вид, однако столь же к Тасе уважительный.

С Виктором легко разговорились — маленький столик не мог разъединить молодых людей.

— Тебе хорошо, — бубнил Виктор, — ты рабочий класс. Гегемон. А я? Я что? Дохлый интеллигент. Художник по сельтерским будкам. Ты знаешь, мы ж в школе — каждый себя по меньшей мере Леонардо мнил. А теперь? Где Леонарды? Где? Я потому и в техникум пошел, что в гениях ходил. Зачем гению девятый, десятый? Зачем вуз? Давай элементарную азбуку, лишь бы знать, с чем краски смешивать, в какой руке кисть держать. Лишь бы колонок от белки отличить. А там сами до неба достанем. Вот и достал — художник художественных плевательниц.

— А мы тоже не с кораблей начинаем, — ухмылялся Василь, — у нас свои техникумы и свои институты.

— Но все равно — сознание! Рабочий народ, крепко стоишь на ногах.

Василь занялся своим кофе, не любил простывшего, надо выпить положенное в надлежащем виде.

— Ты говоришь, рабочий класс, — проговорил он, отодвинув чашку, — а я о себе думаю: класс я или не класс? Видишь, как живу? Нестопроцентный. И вся семья такая — разная. Один брат ракетчик, другой десятитонку водил, погиб при аварии; одна сестра штукатурщицей работает, другая коктейли сбивает, каждый может окликнуть: девушка, налейте стаканчик. И я — без года неделя фрезеровщик. Сам не знаю, где кончается ученичество и начинается мастерство. Но я о чем думаю? У нас на заводе таких нестопроцентных немалый процент. Завод новый, без корней, без баррикад девятьсот пятого года. Вот, значит, какие мы, новые пролетарии. И, выходит, нам самим и дело делать, и о корнях тревожиться, чтобы и впрямь коренными стать. — И вновь ребяческая улыбочка:

— Я к чему говорю? Так и тебе, друг, — назвался Леонардо, сполняй. Снимай звезды с неба, освещай землю…

Двигался он за стойкой, матерый, впритирку протискивался, проводя по краю настороженной рукой, проверяя, не минуло ли что, не упало, не закатилось — стойка чистая и чуть влажная с обычным холодком металла и лишь противоположный край нагрет и натерт локтями — добрый знак успешной торговли. Сдержанный, меленький шаг…

Подплыл к Тасе, снял с буфетной полки три звездочки, склонился к самому лицу девушки:

— Приплюсуй!

И зашептал что-то.

Тася вспыхнула.

— Что вы там шепчете? — поднялся вдруг из-за столика какой-то посетитель. Ласково и обходительно продолжал: — Покорнейшая просьба — говорите громче. Как можно громче, чтобы все слышали!

Заводской парнишка подхватил:

— Правильно! Если вас не затруднит, повторите громко. И нам интересно. Мы тоже люди.

А другой паренек подходил уже к стойке:

— Имею честь. Родной, единокровный брат Таси. Всегда к вашим услугам.

Хозяин выпрямился, любезная улыбка не сходила с его лица, но глаза обуглились.

Не успел Василь отойти, Валерка рядом.

— Честь имею! Друг и брат. Так что прошу. И всегда рад.

И уже Сергей, не учтивый и не обходительный, придвинулся к стойке:

— Привет, кормилец!

Постоял, поглазел на кормильца и направился к выходу:

— Пока!

Виктор Ковальчик церемонно представился хозяину:

— Рекомендуюсь, завсегдатай вашего заведения. Мечтаю и планирую, готов изображать вас во всех видах: анфас, профиль, труа-катр, с тыльной стороны и в прочих ракурсах; углем, красками, резцом и долотом. Всегда здесь, в любое время. Так что не сомневайтесь.

Если бы кричали, грозили, требовали жалобную книгу — он нашелся бы что ответить. Но никто не кричал, ничего не требовал, не грозил. И все же он зачуял угрозу. Откатился от стойки, закатился в свой угол — переморгать.

Ребята вышли из кафе-ресторана.

— Сейчас я абсолютно спокоен, — буркнул Сергей, — сейчас, сегодня. Именно сей час. А потом? Завтра?

— Разве это завтра не наше? — отозвался Василь.

— Мальчик!

— Мальчик? Нет, не такой уж я мальчик, не такой простачок. Не хуже других разбираюсь. Слышал, что можно заявления подавать, жалобы писать. А если без заявлений? А самой жизнью всюду и всегда, на каждом шагу! Обязан жить по-нашему, по-рабочему! Понимаешь, вот я вижу его, и он знает теперь, что вижу, и не посмеет! Не посмеет, потому что — мы!

Много еще в нем было мальчишеского.

Только, пожалуй, это  м ы  ребяческим не было.

Поздно вечером кто-то нерешительно постучал в окно; Маринка, как всегда, откликнулась первой, выглянула из-за занавески — девушка в шарфе-паутинке, накинутом поверх-замысловатой прически.

— Можно Василька?

— Ва-асиль, к тебе!

Он выскочил на крыльцо без пиджака, застегивая на ходу ворот рубахи.

— Целых два дня не показываешься! — голос девочки дрогнул.

— Прости, родная, я сейчас. Запарка! Если хочешь, можешь войти в хату.

— Нет, подожду здесь. Скорей! Погоди! Какой ты сегодня! Подойди к свету. Морщинки! Осунулся, старичок!

— Ничего, теперь ничего. Порядок. Подожди, я мигом, только новую рубаху.

Розыск

До первого звонка оставалось еще время, и ватага ребят кружила на школьном крыльце.

— Девочки, не видели Марину Боса? — окликнула учениц Катерина Михайловна.

Мери Жемчужная вскинула чуть заметно подрисованные брови:

— Здравствуйте, Катерина Михайловна! Что это сегодня все про Марину спрашивают?

— Кто это — все? — невольно забеспокоилась учительница. — Может, ты пояснишь, Жемчужная?

— Не знаю, Катерина Михайловна… Девочки говорили, что кто-то спрашивал.

Катерина Михайловна не стала допытываться — в потоке школьников показалась Марина. Она была в старом поблекшем платочке, низко напущенном на лоб, в старом пальто, в котором до того ни разу не появлялась в школе. Прошмыгнула так быстро, что Катерина Михайловна не успела остановить ее. Учительницу поразил необычный наряд девочки, несвойственное проявление скромности. Что это — чувство самосохранения? Таится от кого-то? Кто напугал ее? Или, возможно, появился бывалый советчик; если Марина причастна и преступники заметили слежку за ней — девчонку могут убрать…

В вестибюле Катерину Михайловну остановила сторожиха:

— Вас один молодой родитель спрашивал. Наверху дожидается.

В коридоре, неподалеку от учительской, ее встретил Саранцев.

— Так это ты молодой родитель?

— Необходимо продолжить наш разговор, Катюша.

— Представить тебя директору, завучу?..

— Прежде всего необходимо поговорить с тобой.

— У меня весь первый час свободен.

Завуч на первом уроке проводил контрольную, и он, человек доброжелательный, гостеприимный, любезно предложил свой кабинет для беседы с чрезвычайно обеспокоенным родителем.

— Ты была права, — обратился к учительнице Саранцев, едва они остались одни, — несомненно ты права, не следует тревожить эту школьницу…

— Понимаю… Ты предоставляешь это мне?

— Я говорю только о том, что является твоим прямым долгом — разобраться в ее поступках…

— Но почему ты упорно отстаиваешь версию преступления? А если это несчастный случай? Личная трагедия?

Саранцев разглядывал развешенные по стенам диаграммы, таблицы, портреты великих педагогов. Подошел к столу, достал из кармана блокнот, положил на стол перед Катериной Михайловной:

— Ну вот, смотри…

Саранцев