Том 4. Наша Маша. Из записных книжек - Л. Пантелеев

Вот еще один минус единственного ребенка! Боятся, конечно, и в больших семьях, но там ребята или не дают друг другу пугаться, или пугаются скопом, все вместе, а в этом не только ужас, но и радость и даже блаженство.

. . . . .

Вчера мама подарила Маше к празднику два больших надувных шара. Маша принесла их показать мне. Я говорю:

— Кому это? Маше и Алеше?

— Нет, это мне.

— Ты же большая. Ты же — мама.

Нет, жалко ей шариков. В конце концов Маше (то есть маме Элико) она согласилась подарить один шарик, а мне — нет.

Сегодня, когда я завтракал в столовой, пытался возобновить этот разговор.

— Так как же? Подаришь Алеше один шарик?

— Нет, я что-нибудь другое подарю.

— Какая же ты мама?!

— Мне они нравятся, эти шарики.

Объяснил, что именно то, что нравится, и надо отдавать другим.

Слушала внимательно, но поняла ли — бог ведает.

Говорит:

— Я тебе одну тряпочку подарю, у меня есть.

— Не надо мне тряпочек.

— Алеша, я сейчас принесу тряпочку.

— Не хочу я быть Алешей. Не хочу быть твоим сыном. Я — папа.

Для нее это большое огорчение.

Говорит:

— Папа… На тебе шарик… понарошку. Алеша, на, возьми!

И подает мне что-то воображаемое в щепотке.

— Нет, — говорю, — такого шара мне не надо. Вот тебе Алеша! На! Играй!

И понарошку даю ей маленького Алешу.

Она расстроена.

Однако шарик мне так и не подарила.

Я тоже огорчен. Но, поразмыслив, нахожу утешение.

Глупая Маша не научилась еще (и дай бог не научится) лицемерить. Она не догадывается, что шарик этот мне не нужен, что я все равно его не взял бы, что она могла сделать этот великодушный жест, ничем не рискуя и ничем не жертвуя.

И это меня радует. Ведь даже Машкин эгоизм — проявление чистой младенческой души.

9.11.59.

Почти весь день Маша провела с бабушкой. Вечером прибегает ко мне, а за ней — мама:

— Слушай свою дочку!

И Маша с уморительным пафосом декламирует:

Вечей бый. Свейкали звезды.На двое моёз тъещал…

Это она с бабушкиной помощью вызубрила. И читает с удовольствием — без конца. Первое стихотворение на четвертом году жизни! И, к сожалению, далеко не из самых лучших.

. . . . .

Вечером я, после долгого перерыва, устроил «кино». Вынес диаскоп в коридор, там до сих пор висит на стене маленькая Машина простынка. Принесли из кухни табуретки. Зрителей было четверо: бабушка, мама, тетя Минзамал и Маша.

Показал два диафильма.

— Еще! Еще фильму! — умоляет Машка.

Ее поправляют: «Фильм!» — не ведая или позабыв о том, что прежде чем в русском языке появился «фильм», была «фильма».

10.11.59.

Я лежал. Машка сидела рядом. Мы что-то делали, кажется — бусы из серебряной бумаги. Я тяжело вздохнул.

— Алеша, зачем ты так делаешь?

— Как?

Показывает:

— Вот так.

— Это я вздохнул.

— Я не умею вздыхать. А бабушка умеет. Я люблю, когда вздыхают.

12.11.59.

Воображение у Машки болезненное. Вчера я высунул из-под одеяла свою ногу в клетчатом носке. Говорю:

— Крокодил.

Машка сначала понарошку, а потом и по-настоящему испугалась:

— Боюсь!

Я откинул одеяло, показал всю ногу.

— Видишь?

— Да.

Но тут я зашевелил пальцами и направил крокодилью морду в сторону Машки. А на носке у меня еще крохотная дырочка — вылитый глаз.

И Машка опять: «Бригадир! Бригадир! Боюсь!»

«Бригадирами», говорят, покойная тетя Маша крокодилов называла.

А у Машки слезы на глазах.

Потом говорила бабушке и маме:

— Я к папе не пойду, там бригадир.

13.11.59.

Освоение ребенком грамматических форм не такое простое дело, как на первый взгляд кажется. Слушаешь Машкину речь, выдуманные, изобретенные ею слова и обороты, и начинаешь понимать, как складывался язык и диалекты его. Язык у тебя на глазах, так сказать, кроится, шьется, примеряется и обтачивается.

Играли в доктора. И Машка вдруг в разгаре игры спрашивает:

— В какох домах лечится?

Тогда я понял, а сейчас (когда переписываю с листочка эту фразу) уже и не помню, что это значило и к чему относилось.

14.11.59.

Утром прибежала меня будить:

— Алеша! Алешенька! Вставай!

Ворвались, шумная, чистенькая, нарядная (готовились с мамой идти в поликлинику).

Забыла сказать «здравствуй».

— Где твои бригадирчики? Ой, а почему они голые? А где у них рубашечки ночные?

Мама принесла мне завтрак, увела Машку. И тут же, в дверях, Машка спохватилась:

— Доброе утро, Алеша!..

. . . . .

Третьего дня выучила четверостишье, которому еще в далеком детстве научила нас нянька:

Завтра праздник, воскресенье,Нам лепешек напекут,И помажут, и покажут,А поесть-то не дадут!

Стишки звучные, энергичные. Когда-то они очень понравились С. Я. Маршаку. Машка читает их с удовольствием. А над бабушкиной «Сироткой» проделывает всякие эксперименты. Например, так ломает стих:

Вечер был, сверка. Лизвезды,На дворе сидел — Мороз.

Или:

На дворе малютка шел…

А мне приходится дописывать строфу, придумывать рифму. Эта игра Машке нравится.

20.11.59.

Вчера Машку смотрел врач-физиотерапевт. Горло у Маши красное.

— Что нам с тобой делать, Машенька? — говорит доктор.

— Ничего. Я сама меня буду лечить, — заявляет Машка.

. . . . .

Огорчительно, что не проходят ее страхи. Стоит ей остаться одной в комнате, как уже слышишь:

— Боюсь! Я боюсь!

Мама говорит, что Машка ей не один раз жаловалась, будто ей мерещатся какие-то глаза. И бабушке она говорила:

— Бабушка, ты видишь? ОН смотрит!

А сегодня под утро проснулась и разбудила мать:

— Мама, я боюсь. ОН там стоит… с глазами вот такими.

Как с этим бороться, не понимаю. Одно знаю: в этом случае ни кричать, ни высмеивать ее нельзя.

21.11.59.

Вечером зашла ко мне:

— Давай книгу читать.

— Какую?

— Много-много разных.

— Ну все-таки, какую? «Амба-Хамба» хочешь?

— Нет.

— Почему?

— Я боюсь там хозяина, которого собака укусила.

— Какую же тогда?

— И «Волшебника» не хочу.

Открыла шкаф и выбрала три книги: «Мойдодыра», «Белочку и Тамарочку» и немецкую — про Би-Ба-Бутцимана. Эти книги волнуют, но не пугают.

. . . . .

Обнимает маму:

— Мамочка, я тебя люблю больше всех.

Потом подумала и говорит:

— И больше всех люблю папу. И больше всех люблю бабушку.

. . . . .

Очень любит колдовать, «превращать» меня — чаще всего — в «девочку Люсю».

— Тук-тук-тук. Будь девочка Люся.

И я тоненьким голоском отвечаю:

— Здравствуйте. Я — девочка Люся.

Ей очень нравится, когда я так говорю. Вероятно, и я неплохо вхожу в роль…

— Пойдем в Зоопарк, — говорит она девочке Люсе.

И девочка Люся отвечает:

— Я не могу. Мне мама не позволила.

— Я тоже твоя мама.

— Нет, у меня одна мама. Ее зовут Анна Семеновна.

Машке очень хочется оказаться в родственных отношениях с девочкой Люсей. Она говорит:

— Я твой папа.

— Папа? А где твои штаны?

Задрала юбку:

— Вот!

— А где твои усы?

Задумалась. Глазенки забегали. Придумала наконец:

— Нет, я бабушка просто!..

. . . . .

Наконец она нашла себе амплуа. Она — тетя. Тетя Оля.

Девочка Люся больна. Они живут на даче. Люся лежит в гамаке и скучает. Тут вот и появляется тетя Оля. По просьбе Люси она заваривает кофе, потом молочница приносит молоко — и Люся угощает молоком гостью.

Люся (то есть я). Тетя Оля, если вам не трудно, налейте мне, пожалуйста, тоже молока!

— Трудно!

— Что трудно?

— Трудно мне.

Это — отклик на «если вам не трудно». Буквалистка, как и все маленькие.

23.11.59.

Вечером сегодня играли. Я превращал Машу в разных животных.

— Тук-тук-тук. Будь корова!

— Му-у-уу!..

— Коровушка, дай мне, пожалуйста, молочка.

— На! (Лезет рукой за спину.) У меня там сися есть.

. . . . .

У нас в гостях тетя Ляля. Пьют чай в столовой. И Машка там. А я все еще лежу. Скоро Машку приведут или притащат прощаться.

Мама купила ей длинную, до пят ночную рубашку. Машка не нарадуется. Приходит сейчас, придерживает рукой подол.

— Видишь, какая я большая!..

Только что опять заходила — с тетей Лялей.

— Цыганский ребенок! — очень точно определила тетя Ляля.