«Какаду» - Рышард Клысь

— Ну что ж! — произнес Грегори. — Можно садиться за стол…

Монтер бросил взгляд на покрытый чистой скатертью стол, уставленный тарелками с огромными дымящимися порциями колбасы с капустой, и удовлетворенно кивнул.

— Ты портишь мне людей, Грегори, — заметил он с улыбкой. — После такого угощения их не заставишь есть картофельный суп, верно?

Грегори кивнул головой.

— Еще немного, — сказал он. — Скоро все это кончится.

— Я тоже так думаю, — подтвердил Монтер.

Он снял шляпу, скинул пальто, бросил все это на ближайший стул и принялся разливать в рюмки водку из графина.

— Я не пью, — напомнил я. — Мне не наливай.

— Ox, pardon. Совсем забыл.

— Ничего страшного.

— А что? Может, выпьешь?

— Нет, — ответил я. — И на сей раз еще нет. — Ладно. Не буду тебя уговаривать…

— Правильно. Ты делаешь успехи, Монтер.

— Рад, что ты это заметил.

Он отодвинул графин, улыбнулся мне и взял свою рюмку. Глядя на Монтера, я вновь испытывал какое-то странное чувство, будто все это когда-то со мной уже было, будто когда-то, в очень далекие времена, я видел те же жесты, слышал те же слова от людей, чьи лица давно стерлись в моей памяти. Но вот я перевел взгляд с Монтера на сидевших за столом парней, встретился с их усталыми лицами, которые видел первый раз в жизни, и все вдруг прошло, снова я оказался в маленьком зале «Какаду», сидел на стуле лицом к двери, глядел на Монтера, его товарищей и просто ждал, пока они перекусят перед дорогой.

— Salud, ребята!

— Твое здоровье, комендант!

Они выпили по рюмке и принялись за еду. Я вытащил из кармана сигареты и закурил, оркестр за стеной играл «Гранаду» Хуана Ласоса, эта мелодия напоминала мне о чем-то очень дорогом и близком. Я закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и вдруг вспомнил — ведь это любимое танго Юлии. Мне оно тоже нравилось, Юлия это хорошо знала, и нередко случалось, что именно его она играла на пианино, когда я входил в дом пани Марты. Но только для нас двоих — для Юлии и для меня — «Гранада» служила сигналом приветствия и таинственным шифром, только нам двоим был понятен его смысл.

— Хмурый!

Я открыл глаза и посмотрел на Монтера.

— Слушаю.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Что-то скверно ты выглядишь.

— Я немного простужен. Но это пустяки.

— А как температура?

— Уже спала. Я принял аспирин.

Монтер кивнул.

— Ты знал Ворона? — спросил он.

— Кажется.

— Так вот, брат, его уже больше не увидишь…

— Что случилось?

— Отправили к праотцам…

— Полицаи?

Монтер отрицательно покачал головой.

— Нет, — буркнул он. — Рыцари Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии. Дорогие друзья из НСЗ.

— Когда же они его убили?

— Позавчера.

— Известно, по крайней мере, кто это сделал?

— Уже известно. Волк?

— Нет. Он этого не мог сделать, даже если бы очень хотел.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Он тоже перестал хорохориться, только намного раньше, чем Ворон, — не спеша ответил Монтер. — Честно заработал себе ящик из четырех досок и двухметровую яму, да еще лопатой по заднице от могильщика…

— Проклятие, когда же все это кончится?

Монтер нетерпеливым жестом отодвинул тарелку с едва начатой колбасой и достал сигарету.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, — сказал он уже серьезнее. — Но если речь идет о войне, то для нас она кончится в течение ближайших недель. В скором времени мы сможем сказать, что живем в свободной стране. Только боюсь, что тогда-то и начнется настоящий балаган. У нас слишком много деятелей, которые захотят наводить порядок в отечестве. Соображаешь? Каждый на свой страх и риск и во имя своих личных интересов…

— Люди измучены войной.

— Да. Но это им вовсе не помешает снова начать драку, как только речь зайдет о власти в стране…

— Но они же должны понять, что у них нет никаких шансов…

— Правильно. На сей раз шансы только у нас. Но не забывай, что и ставка очень велика и найдется немало таких голубчиков, которые не захотят согласиться с новым положением вещей. Они сделают все, чтобы воцарилась полная анархия…

— Это глупо.

— Что?

— Глупо погибнуть после того, как сумел уцелеть в этом аду и дождался свободы…

— Для многих людей слово «свобода» имеет совсем другое значение…

— Ты прав, — сказал я. — Это верно. Как видно, еще немало воды утечет, прежде чем я снова смогу взять в руки клеть, краски и вернуться к своим полотнам…

Монтер положил мне руку на плечо.

— Нет, Хмурый, — произнес он сердечно. — Теперь ты будешь только рисовать. В штабе принято решение, что это последняя операция с твоим участием…

— Ты что, с ума сошел?! — рванулся я. — Что ты мелешь, приятель? Неужели ты действительно думаешь, что я буду спокойно сидеть на заднице и смотреть, как вас всех перебьют?

— И тем не менее, Хмурый. Ты будешь теперь только рисовать…

— Черта с два!

— Пока плакаты, — сказал, улыбаясь, Монтер. — Смекаешь? Нам нужны будут хорошие плакаты и рисунки для газет, а потом, когда в стране наконец наступит спокойствие и порядок, ты сможешь спокойно рисовать пейзажи, натюрморты, портреты друзей…

— Ладно, Монтер. Но ведь эту работенку с успехом могут отмахать и те, кто никогда не держал в руках оружия и не умеет им пользоваться, верно?

Монтер покачал головой.

— Нет дружище. Ты не прав. Не прав по двум причинам. Во-первых, работу, которую мы тебе вскоре поручим, нельзя просто отмахать, уж слишком большое она будет иметь для нас значение, а, во-вторых, хорошо делать ее могут только люди, которые сами активно участвуют в нашем движении.

— К черту плакаты!

— Ну вот, наконец-то, дружище, мы нашли общий язык, — засмеялся Монтер. — Впрочем, я никогда не сомневался, что с тобой можно договориться…

— Отвяжись от меня, старина!

Монтер рассмеялся, его ребята, молча прислушивавшиеся к нашему разговору, тоже заулыбались. В комнату вошел Грегори, неся шесть стаканов чаю и сахарницу, наполненную до краев самым настоящим сахаром. Я взглянул на часы: было уже двадцать пять минут седьмого, время летело неимоверно быстро, с каждой минутой приближая нас к важнейшему моменту этого дня; и я подумал о том, что круг дел постепенно замыкается, а на мою долю осталось только четыре часа. Если мне не удастся преодолеть этот хилый барьер времени — значит всему конец. Сегодня в последний раз мне поручали опасный груз, и я обязан был сделать все, чтобы в назначенное время он был доставлен на место. Я твердо знал, что его ждут, но ничего не знал о том, как могут развернуться дальнейшие события. Всего четыре часа, но за это время могло произойти многое. Я хорошо помнил сочельник прошлого года, когда пережил самое удивительное приключение в моей жизни, но такое может случиться только раз в жизни, а сейчас я готов был к самому худшему.

Я был совершенно хладнокровен и уверен в себе, в душе не оставалось и тени сомнений. Должно быть, в этот вечер со мной и в самом деле что-то произошло — нечто такое, чего я и сам не сумел бы определить. Мною овладело какое-то особое спокойствие, и я почувствовал себя необыкновенно счастливым: до сих пор я слишком часто давал волю воображению, тем смутным и едва осознанным мечтам, которые отнимали у меня почти все силы. Не раз я пытался положить этому конец, но мне почти никогда не удавалось достичь такого душевного равновесия, как сейчас. Все это, впрочем, произошло как бы само собой, помимо моей воли. Впервые за много лет я действительно был доволен собою.

У меня появилось ощущение свободы, радостного возбуждения и внутренней дерзости. Я любил рискованную игру, но с самого ее начала бывал страшно возбужден, и меня трясло как в лихорадке; наверно, поэтому игра никогда не приносила мне истинного удовлетворения, даже выигрывая, я не испытывал истинной радости, но на этот раз все было по-другому, наконец все было так, как должно быть. Впервые за много лет я отправлялся в путь готовый не только к любым, самым неожиданным событиям, но и к любым, самым тяжелым испытаниям, которые помогли бы мне полностью освободиться от неверия в себя, и я подумал, что на этот раз мой самый верный и надежный друг — друг, на которого я обычно рассчитывал больше всего, сейчас, пожалуй, мне уже не нужен. Если хочешь проверить все до конца, убедиться, на что ты способен в действительности, если стремишься доказать самому себе, что ты свободен — полностью свободен, эта маленькая, величиной с горошину ампула с цианистым калием становится балластом, от которого нужно как можно скорее избавиться. Теперь уже мою судьбу не будет решать маленькая стеклянная ампула. Я пришел к выводу, что если мне придется умереть под пытками, я погибну либо с ясным сознанием собственного краха — если они сломают меня и уничтожат мое человеческое достоинство, — либо с сознанием полной независимости человека, над которым никто не властен.