Радуйся, пока живой - Анатолий Афанасьев

Она решительно шагнула к машине и этим движением повернула колесико своей судьбы вспять.

5. ДЕНЬ БАНДИТКИ

Светлана Преснякова, она же Светка Кузнечик, двадцатитрехлетняя интеллектуалка, вернулась в Москву в начале июня, когда город прокалился солнцем и к полудню источал столь острые ароматы помоек и выхлопного газа, что от них болела голова даже у новых русских, хотя по общему поверью там нечему было болеть. Банда Саввы-Любимчика была уничтожена, и Светка осталась не у дел, но не это заставило ее покинуть С. Она дала себе клятву разыскать подлых убийц и, главное, того, с желудевыми глазами, который приложил палец к губам и взглядом толкнул ее к двери, словно смахнул соринку с ресниц. В воображении она много раз расправлялась с ним самыми изощренными способами, включая «игру в камушки» и допотопный «испанский сапог», но виртуальный незнакомец каждый раз оживал заново и почти каждую ночь являлся к ней в сновидениях, неодолимый и властный. Вскоре Светка поняла, что избавиться от наваждения можно единственным способом: разыскать негодяя и убить.

Она наведалась в Дзержинск к Сике Крюшону и убедилась, как и ожидала, что налетчики «гнали шершавого», тот не имел к чудовищному преступлению никакого отношения. Узнав, зачем она пожаловала, Сика переменился в лице, затрясся и загудел, как шарманка, одну и ту же фразу: «Чтобы я на Саввушку… чтобы я на Саввушку… чтобы на Саввушку?!..» Видно было, что перепугался до смерти. Кузнечику пришлось влепить ему затрещину, чтобы он очухался. Нет, конечно, этот слабак способен был разве что наводить ужас на местных предпринимателей, которые и без того остерегались собственной тени. А ведь еще набивался к Савве в поделыцики, уголовное мурло. Смех и грех. Светик побрезговала разрядить в него свой любимый дамский «вальтер», лежавший в сумочке.

Желудевый был из самого что ни на есть крупняка, такие в провинции не водятся, а если водятся, то все на виду.

Едва добравшись до своей маленькой трехкомнатной квартирки на Сущевском валу, Светик сразу позвонила отцу, и разговор у них сложился тяжелый. Егор Ильич уже года два как не работал в правительстве, ушел в частный бизнес и занимался им основательно и с размахом: собственный банк, инвестиции в МПС и нефтяную отрасль, игра на дотациях и ценных бумагах, прочные международные контакты, причем не с какими-нибудь дутыми западными «Властилинами», а с надежными, старинными, родовыми бизнес-кланами, — и прочее такое, о чем может только мечтать большинство россиянских коммерсантов, не приобщенных к правящей элите. Его имя не сходило со страниц газет, а умное, худое, благообразное лицо с мечтательной бородкой а-ля дедушка Калинин — с экрана телевизора. В публичной политике Егор Ильич выступал в неизменной роли спасителя отечества от двух главных зол — коммунистического реванша и экспансии иностранного капитала. Его мнение по всем животрепещущим проблемам российской жизни всегда было выдержано в строго патриотическом духе. К примеру, Егор Ильич требовал немедленно вернуть россиянам их любимый город Севастополь, грозил злобным чеченам перегородить границу добавочными блокпостами, если они не угомонятся, и однажды в националистическом угаре договорился до того, что упрекнул самого Клинтона в пренебрежении интересами России: Америка, дескать, охотнее ссужает деньги какой-то никому не известной Бразилии, а не нам, хотя мы делаем все, что велят. Правда, на другой день газеты дали опровержение и объяснили, что Егор Ильич имел в виду вовсе не Клинтона, а Саддама Хусейна, который своим патологическим упрямством вынудил благородных янки начать ковровые бомбежки. Простой народ боготворил Преснякова за отчаянные, мужественные речи и сострадательное сердце, и на ближайших выборах, по рейтингу Киселева, у Егора Ильича были все шансы выйти, как минимум, во второй тур. Нечего и поминать, что до наступления рыночной демократии Егор Ильич уже сделал блестящую партийную карьеру, добрался аж до поста секретаря обкома.

Увы, родная дочь была его ахиллесовой пятой. Он вложил в ее воспитание всю душу, а она ответила черной неблагодарностью. Сызмалу Светик была подвержена странным истерическим припадкам, но Егор Ильич не придавал этому особенного значения: высокий интеллект, азартная, огневая натура — ничего, с годами все образуется. Нет, не образовалось. Начать с того, что по какой-то нелепой прихоти Светик после десятого класса отказалась ехать для продолжения образования в Европу или в Штаты, хотя у нее был перед глазами пример старшего брата, который к тому времени, пойдя по стопам Ломоносова, уже получил степень бакалавра в Мюнхенском университете. Егор Ильич гордился сыном, но сердцем больше тянулся к дочери, именно в ней ощущая истинное духовное родство. Сраженный ее тупым, ничем не мотивированным упрямством, рад был и тому, что удалось уломать ее подать документы в МГИМО на юридический факультет, тут уж было не до жиру. Дальше — пошло-поехало. Любимая доченька так быстро сошла с круга, как подгнившее яблоко падает с ветки. Тем более, что фактически она была полностью предоставлена сама се е. Егор Ильич, занятый государственными делами, азве что по утрам имел возможность обмолвиться с ней словцом, а на мать Светик с раннего детства плевать хотела, хотя по-своему ее жалела. Мать, затурканная хлопотливая деревенская женщина, вообще жила у них в доме ненужным довеском из старого времени, и поменять ее на что-нибудь более подходящее у Егора Ильича, честно говоря, просто руки не доходили. А когда дошли, Светик уже выпорхнула из отчего гнезда, махнув на прощание опаленным хвостиком.

Чередой поразительных метаморфоз сопровождался последний год ее пребывания в семье. Бесконечная сумасшедшая гульба, компания мгимовских дебилов, а также пожилых мужчин неизвестного рода-племени, наркотики и таинственные исчезновения на сутки, на неделю, а то и на месяц (обо всем, между прочим, Егору Ильичу докладывали, но он не реагировал, дескать: перебесится, гены надежные, крестьянские) и, наконец, это дурацкое ритуальное самосожжение какого-то то ли эфиопа, то ли турка. Кошмарный был день! Якобы этот самый турок-эфиоп совершил самоубийство в знак протеста против американского вторжения в Сомали, но по милицейскому протоколу выходило, что облили его бензином два Светиных корешка с третьего курса, а зажигалкой чиркнула сама Светлана. Славно повеселилась продвинутая молодежь, хотя на ту пору подобные случаи были уже никому не в диковинку. Новая Россия на всех парах рванула в цивилизованный мир.

Чтобы отмазать детеныша, Егору Ильичу пришлось, задействовав связи в МВД, принять достаточно позору на седую голову, и он психанул. Когда Светика, бледную, изможденную, но ничуть ни в чем не раскаивавшуюся, привезли домой на милицейском рафике, у них произошел нелепый путаный разговор. Первым делом разгневанный Егор Ильич не сдержался и отвесил дочери оплеуху, на что она сказала, придя в себя от изумления:

— Глупо, папочка. Я ведь тоже могу так двинуть, что пузо лопнет.

Егор Ильич смотрел в родные глаза и видел в них смутное зарево, как при далеком лесном пожаре. Он взял себя в руки и спокойно спросил:

— Но почему, Света? Объясни, зачем тебе это надо? Чего тебе не хватает?

— Скучно, папа. Как вы живете — это же тоска зеленая. А как по-другому — я еще не знаю.

— Не понимаю, о чем ты?

— Чего же тут объяснять. Все сгнило в этой стране. Вот ты думаешь, ты солидная фигура, вся эта сволочь крутится вокруг тебя, как мошки около шмеля, но на самом деле ты просто ухитрился нарубить бабок больше, чем другие. А зачем тебе столько бабок, папочка?

Егор Ильич понимал, что девочка не в своей тарелке, бредит, поэтому не стал с ней спорить.

— Светлана, я требую, чтобы ты переменила образ жизни.

— Какое же у тебя право требовать?

— Я твой отец.

Светик засмеялась заливисто, как колокольчик.

— Не смеши меня, папа. Какой ты отец? Ты, наверное, даже не понимаешь, о чем говоришь.

Егор Ильич, чувствуя, что опять нехорошо закипает, решил перенести разговор на утро и отправил Светика спать, но утром она исчезла.

Больше четырех лет от нее не было известий, хотя Егор Ильич отслеживал ее путь с помощью опытных наемных осведомителей, не скупясь на затраты. После побега дочери у него в подвздошной области образовался крохотный сгусток, наподобие язвочки, который не рассасывался, но не давал тени на рентгеновской пленке. Когда он узнал, что Светик объявилась в городе С. и стала правой рукой заурядного бандита Любимчика, то начал задумываться о высоких категориях добра и зла, что в общем-то было ему несвойственно. Он не чувствовал за собой никакой вины, но все пытался понять, где и когда допустил роковой промах в воспитании дочери… Или разгадка ее путаной судьбы лежала в метафизической области, где все человеческие потуги не имеют никакого смысла…