Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

расскажет тебе всё, – добавила докторова, – больше уже тебе не о чем меня спрашивать.

Из прекрасных глаз Толи полились неудержимые слёзы, не думала их стыдиться в эти минуты и скрывать их.

– Этот прекрасный, весёлый, дерзкий… остроумный Тодзио, этот неженка и любимец достойной президентши, тот… а, Боже мой, я даже представить себе этого не могу. Ты видела его?

– Издалека, на улице, выглядит как привидение, но если бы был грустен, если бы притворялся Манфредом, играл какого-нибудь Густава или Конрада, может, показался бы мне достойным сожаления и смешным. Не так. Притворяется весёлым и очень счастливым – а от этого сердце разрывается.

– Что он тут делает?

– Достойный профессор, который его спас, кормил его, видимо, до сих пор, оставив часы, цепочку и что только мог у евреев – старается для него о каком-то размещении, какой-нибудь работе.

– Значит, президентша не оставила ему ничего?

– Даже воспоминания, – добросила докторова, – впрочем, это какая-то тайна. В последней болезни она вызывала ксендза Еремея, а после него, когда тот недавно умер, ничего не нашлось… и если бы что было, президент там хорошо стерёг.

Тола прошлась по покою, чтобы скрыть выражение своего лица, за которым глаза подруги следили… не имела силы говорить.

– Руина человека, интеллигенции, сердца, духа. А! Как это ужасно… видеть этот Божий цвет затоптанным ногой, испачканным, может, грязью, согнувшимся на сломанном стебле… есть ли на свете что-нибудь более грустное… Крапива бурно растёт под забором… а… они, – воскликнула она вдруг, останавливаясь перед докторовой.

У подруги также на глаза набежали слёзы, хотела уж сменить разговор.

– Когда едешь? – спросила она.

– Не знаю, ничего уже не знаю, – тихо отвечала Тола, потирая лоб, словно из него мысль, навязанную мухой, хотела выгнать. Можно ли так… сломленного человека бросить без опеки? Годится…

– Признаюсь тебе, – шепнула докторова, – я ездила сегодня специально к президенту, хотела в нём пробудить какое-нибудь чувство долга.

Тола издевательски рассмеялась.

– А! Какая ты наивная! В нём!..

Она сама устыдилась своей стремительности и поправилась:

– А что же президент?

– Я сумела его только до невиданного гнева довести… ничего больше.

– Знал уже о нём?

– Увы…

– Моя дорогая, – отозвалась Тола, – посоветуйтесь с вашим профессором, куда он хочет протеже увезти, потому что не думаю, чтобы ему тут дали побыть долго.

Она живо начала ходить по покою, видимо, боролась с собой… срывалась что-то говорить, а не смела, и румянилась.

– Послезавтра я выезжаю, – воскликнула она, – да, но завтра, дорогая моя… я могу быть у тебя случайно, понимаешь меня… а ты могла бы в этот день иметь у себя профессора с его – протеже.

– Если этот протеже соизволит быть, профессор мне говорил, что он отказался и отрёкся от общества. Как раз его я хотела иметь у себя из несчастного женского интереса. Знаешь, что на приглашение ответил профессор?

– Что же всё-таки?

– «Воздух салонов нездоров для меня, убогий сирота, пролетарий, бродяга, зачем туда пойдёт, где меня из жалости и милосердия принимать будут? Не могу…»

– Моя дорогая, – прервала Тола, – я не отчаиваюсь от этого, ты женщина, должна найти на это способ, чтобы он был у тебя, когда я тебя о том хорошо прошу.

Они обнялись; докторова вышла, а Тола бросилась, закрыв лицо руками, на канапе.

* * *

Нет на свете более прекрасной институции, как учреждения милосердия – но более грустного зрелища, чем они, трудно найти на свете. Этот несчастный порядок требует, чтобы люди были положены под номерами в залах, которые напоминают фабрики, чтобы их кровати стояли, поставленные симметрично в ряд, как ящики большой коллекции научных образцов. Больной перестаёт тут быть человеком, становится номером и болезнь. Прошу прощения за сравнение – как животные у желобов, лежат эти несчастные, заброшенные, сданные на чужие руки… и даже религиозное утешение приходит тут так же, как порция бульона. Есть что-то сверх всяких слов грустное в этом сборище существ, которых совсем ничего не объединяет друг с другом, кроме общей недоли.

Это что-то например оторванных лепестков от тысяч цветов… и сложенных для какого-то эксперимента… с каждого семейства по лепестку, а многие из этих лепестков, наполовину засохших, – забыли о цветке, к венку которого принадлежали. Также, когда над таким одиноким ложем, предпоследней постели человека, живой могилой, о которой оно объявляет, увидится наклонённое лицо того ангела утешителя, который зовётся сестрой милосердия, когда слышит мягкий шёпот, что больному напоминает голос матери, сестры или жены, когда такая капелланка задержится дольше у забытого угла, в котором смягчает боль словами утешения – в каком бы оке не показалась слеза волнения, а сердце и чувства не поразились?

Есть между людьми ангелы…

Именно такой ангел, хотя в очень скромном и невзрачном виде женщины в белой одежде сестры милосердия, бледном, немолодом, увядшем от работы и покашливающем, стоял у ложа, на котором только что положили старого человека, выглядящего так, как будто через минуту должен был скончаться.

Этот человек, которого в какой-то захудалой гостинице нашёл милосердный парень и отвёз в госпиталь, был уже старый, больной, пожелтевший, а уже остаток в нём сил напрасно поддерживал остаток жизни, дабы дольше страдал. Тяжёлое лихорадочное дыхание, прерываемое сухим кашлем, свистящим, резко волновал его измученную грудь, за каждым приступом кашля холодный пот выступал на его сморщенном лице и костлявые руки судорожно хватали одеяло, как бы искали опоры. Безумным взор то окидывал залу, которую, казалось, не видит, то снова закрывал глаза и как бы лихорадочным сном засыпал.

Сестра Хилария, напрасно стоя перед ним, хоть слово из него добыть хотела; добывались только вздохи – человек этот хотел уже умереть, а не мог.

Рядом с ложем, на котором он покоился, лежали ещё неспрятанные до сих пор узелки, кои привезли вместе с ним, и снятая с него бедная одежда, когда госпитальную надевали. По этим дорожным принадлежностям, по стёртой палке, которую парень забрал и положил вместе с вещами, легко было узнать, что он проделал долгую дорогу, прежде чем болезнь бросила его тут на последнюю скалу, на которой должен был скончаться.

Сестра Хилария, видя, что сама ничем помочь не сможет, поспешила за врачом заведения. Седой, с коротко остриженной головой, круглый человечек прикатился к ложу. На румяном его лице не рисовалось никакого чувства – был привыкшим к страданиям, как к необходимости жизни. Подойдя к ложу, он слушал сперва дыхание, потом достал исхудавшую руку и, хотя она от него вырывалась, следил пульс, потом приложил руку ко лбу, голову – к хрипящей груди больного.

Поглядел на сестру, стоящую в молчании, и легко пожал плечами.

– Дайте ему сначала немного бульона… быть может, что голодный, а потом что-нибудь охлаждающего, а потом – увидим… Человек старый, – прибавил он, – сил там уже мало, но телосложение сильное… но кто же знает, что пережил и