Над краем кратера - Эфраим Баух

Наконец мы оторвались друг от друга, и она деловито сказала:

– Ну, поехали. Ты же мечтал пожить в гостиничном номере. Завтра у нас занятия до трех часов дня. Придешь за мной?

– Ты куда? – с тревогой спросил я.

– С тобой, миленький мой, с тобой. Куда же я денусь. Очень по тебе соскучилась. Три месяца, это же вечность. С ума сойти.

Гостиница была неказистой, но только в такой могли нам вдвоем дать номер.

И опять была диковинная ночь, и мы сидели вдвоем в белой стерильной ванне, вспоминая два озерца дикой природы, две купели – Ай-Андри и Ай-Анастаси, купание в которых было освящено лишь небом и горами, и впрямую пуповиной было связано с чистейшей родниковой водой, несущей в себе небесные росы, сгущения дождевых облаков, низвергнувшиеся на землю и профильтрованные сквозь известковый камень. Те два дня пребывания на высотах мы были истинными детьми природы. Насколько я понял из восторженных рассказов Светы, она успела подробно оповестить о своем пребывании со мной в горах Крыма, вызвав зависть женской части всего их курса и даже за его пределами.

Я уговорил ее несколько изменить наши планы. Завтра еду на неделю к маме и бабке. Затем вернусь, и после занятий буду ждать ее на углу у здания Университета.

За этот год мама как-то сразу постарела, а бабушка стала совсем сухонькой и легкой. Не отходила от меня, держала за руку. По-моему, ей вообще было странно, что я рядом. Когда-то она отпустила своего сына, маминого брата, он уехал много лет назад в Европу, когда в нашем городке еще был румынская власть. Так больше и не появлялся, изредка присылал письма. Потом и это прекратилось. И все дело было в том, что руку отпустила, говорила бабушка, надо было крепче держать, а то чуть выпустила, и как будто и не было у нее сына. Что письма? Чернильные загогулины, пустое. Бабушка не только не сомневалась, она просто знала, что это именно так. И раз я нежданно-негаданно рядом, а глядеть ей на белый свет не так уж много осталось, она и ходила за мной по дому, держала за руку. Пальцы у нее были костлявы, прохладны и гладки.

– Кожа и кости, – говорила она, когда я утром умывался по пояс, – что случилось? Ты всё очень близко берешь к сердцу. Тебя переучили. Гони от сердца. Беда, когда переучат. Еще прадедушка твой это говорил, а он был мудрец. Ты так раньше пел, а теперь молчишь. Думаешь, выжила из ума, бабка старая? Тоже мне работа: собирать камни. Я всегда была против этого.

В один из дней я с удивлением увидел, что она вшивает мне в штаны потайной кармашек. Оказывается, она решила вложить туда амулет – маленький свиток Торы, который ей подарили в день ее совершеннолетия, когда ей исполнилось двенадцать в 1901 году.

Всю свою долгую жизнь, даже через страшные годы войны, она проносила ее на груди. Когда мне было десять лет, мама взяла старенького учителя. Он заставил меня выучить наизусть заупокойную молитву по отцу – «Кадиш». Заодно, я зубрил целые главы из Книг пророка Исайи и Экклезиаста. Подростком я довольно бойко читал на древнееврейском языке. С годами многое подзабыл, к большому моему сожалению. Пока бабушка дошивала кармашек, я осторожно раскатывал свиток и пытался что-то прочесть.

– Теперь, – сказала она, – это будет тебя вечно хранить.

Мама же вначале была обижена. Во-первых, мало ей писал, и она просто сходила с ума. Во-вторых, как я мог проехать на поезде мимо городка и не сойти сначала к ним, а потом уже добираться до какой-нибудь очередной девицы из университетской компании. Узнав, что меня направляют в Азию, совсем пала духом и заплакала.

– Мама, но ты же знала какая у меня специальность. Надо работать в самых интересных местах, чтобы чего-либо добиться. Я уверен, что года через два защищу кандидатскую. Профессор Огнев просмотрел мои записи и сказал, что это, по сути, готовая диссертация. Я же не какой-то там экономист или бухгалтер.

– Аучше бы ты был им, – сказала она, вытирая слезы.

Знала бы дорогая моя мама, на каком волоске от гибели я висел там, в горах. Казалось, я забыл об этом, но снежный колодец продолжал посещать мои сны, я вскакивал, удивляясь тому, что я не палатке или в спальном мешке, а в постели, в которой провел всё свое детство и юность до поступления в университет. Жаль, что в те мгновения, когда я висел над краем кратера, не было у меня этого свитка, этой истинно охранной грамоты.

Мы сидели с мамой за полночь, и я рассказывал ей о Крыме, но во всех моих рассказах зияла брешь там, где предполагалось и желалось ею самое счастливое для меня и прочное, но вела мама себя, как всегда, сдержанно, только просила чаще писать.

Пришлось отнять у бабушки свою руку, поцеловать ее в лоб, для чего надо было нагнуться: бабушка стала похожей на подростка.

Колокольня моего детства, мимо которой шла дорога на вокзал, теперь была почти закрыта пятиэтажным недавно выстроенным домом, так, что любой человек мог подняться по лестничным пролетам и увидеть безмолвно повисшие колокола. Годами в них не звонили, и я вдруг почувствовал, насколько я одинок в этом мире, и никто не встрепенется, как черная лохматая птица, звонарь моей памяти, никто не вольет озабоченно гудящую медь мне в слух: напоминание и предупреждение. Да и что пользы человеку, когда он не знает путей своих и не прислушивается к заботе о нем. Колокола сиротливо висели, чувствуя свою бесполезность, и странно было, что их еще вообще не сняли. На меня, незнакомого им человека, подозрительно смотрели то и дело возникающие на лестнице жильцы дома: слишком, наверно, печальным и растерянно улыбающимся было мое лицо.

До того, как встретить Свету, я спустился к озеру, где воспоминания таились за каждым поворотом, и в них мерещились то Нина, то Лена, но так отдаленно, как через переводную бумагу.

Их прочно заслонила Света.

Я стоял на заветном углу, мимо меня проходили знакомые и незнакомые с младших курсов, сегодня уже выпускники. К моему удивлению, они помнили меня, удивлялись, хлопали, обнимали и, главное, многие знали о том, где я был и чем занимался. Чувствовалась рука Светы. Где-то вдалеке, как бы за пределом зрения, промелькнула Нина, которую встречал Марат, и так деликатно, что за ним раньше не наблюдалось, брал из рук ее портфельчик. Кто-то знакомым голосом окликнул меня, на миг похолодело в груди, но тут же холодок испарился. Это была Лена.

– Здравствуй. Выходит, я последней должна узнавать, что ты приехал.

Я уже знал, что с Царевым, как я и предполагал, у нее ничего не вышло. Мы стояли друг напротив друга, как люди, которые помнят, что было у них некогда общее, очень задевающее, и надо бы из уважения к этому общему как-то по-иному вести себя, а не получается, и от этого неловкость, и разойтись бы, да вот – стоим.

– Ты хотел меня видеть? – сделала она попытку прорвать пелену натянутости, помахивая портфельчиком.

– Как тебе сказать…

Она что-то щебетала, стоя с двумя незнакомыми мне подружками, кажется, уверенная, что я в столбняке, таю от нашей неожиданной встречи. До такой степени не ощущать отчужденности между нами. Я не очень понимал, о чем она говорит, лишь видел ее несколько потускневшее лицо.

И тут из толпы вынырнула, как всегда, почти на одной ноге, Света, бросилась мне на шею, и мы расцеловались, и за этим ощущалось нечто более глубокое и нерасторжимое. Когда я оторвался от нее, Лена всё еще стояла, как в шоке.

– Ну, что ж, прощай. И можешь радоваться, – голос ее дрожал, она улыбалась, глаза повлажнели. Или мне показалось. Чего только не выкажет затаенное мстительное чувство. Она смешалась с толпой, которая и не такое проглатывала.

Света, несомненно, знала ее, ну, быть может, издалека, но сделала вид, что вообще незнакома, тем более, что была старше их на курс, и они были для нее, как у нас говорилось, малявками.

Я все же позвонил Нине, и мы встретились на следующий день на озере, где всё так же скользили каноэ и яхты, и с моторки зычно раздавался голос тренера.

– Как у тебя дела? – слишком как-то бодро спросила. – Плохи?

– Ну, почему же плохи? С чего бы это?

– Откуда я знаю? Вот, меня захотел увидеть. Тогда, в парке, я ведь тебя, как ты говорил, спасла.

Надо же, как повернула.

– Знаешь, я уезжаю в Азию.

– Чудик ты. Неужели вся беда, что ты рано без отца остался, помнишь, говорил? Хоть пиши иногда. Нам. Простым смертным. По старым адресам.

Гляди, как заговорила, и слово такое ироническое – «чудик» впервые слышу из ее уст. Что-то у нее неладно с Маратом. И тут неожиданно приходит: она всё обо мне знает. Неужели еще надеется? Целую ее в щечку.

– Прощай. До будущей встречи.

Вот тебе и «чудик». Даже представить себе не мог, что язычок ее провернет слово такое. Да и вообще, что я знаю об ее жизни. Не подводит ли и здесь меня неизжитая самоуверенность?

В последующие дни мы не расстаемся со Светой, и без конца обсуждаем, что будет с нами, и как быть с моим отъездом в Азию.

В небольшом гостиничном номере отсутствующее присутствие ранее обитавших в нем людей пытались забить всяческими растворами с запахом то ли лаванды, то ли лимона. За стенами всю ночь топали по коридору. На улице, за окнами, бубнили, хохотали и даже плакали.