Индия и греческий мир - Евгений Викторович Старшов

чтобы их любили. Жены же любят гостей – белых людей, так как их люди очень черны. И у которой жены от гостя зачнется дитя, то ее муж дает жалованье, и если родится белое, то тогда гостю пошлины 18 денег (русская «деньга» («денга») возникла из ордынской монеты еще в XIV в., с XVI в. имела конкретную стоимость – полкопейки, и находилась в обороте вплоть до царствования Александра II, при котором называлась денежкой. – Е.С.), а если родится черное, тогда ему ничего нет; а что пил да ел, то ему было законом дозволенное». Ну, теперь становится понятнее, чье дитя было в люльке у Чампы в известном советско-индийском фильме 1958 года, тем паче что сам Афанасий искренне признается: «Месяц март прошел, и я месяц не ел мяса, заговел в неделю с бусурманами и не ел ничего скоромного, никакой бусурманской еды, а ел 2 раза в день, все хлеб да воду, и с женкой связи не имел».

Интересную теорию приводит известный французский санскритолог Ш. Маламуд, комментируя упомянутую ранее историю Камаманьджари и Маричи: в этом произведении отображены многочисленные рассказы древности о небесных нимфах-апсарах, соблазнявших праведников-риши по повелению самих богов: дело в том, что риши, благодаря аскезе, накапливают сверхъестественный жар – тапас – и получают большое могущество, так что даже вмешиваются в дела богов. Так риши получаются если уж не врагами, то соперниками богов, чья деятельность становится лишенной смысла, коль скоро риши могут все предвидеть, разрушить намерения богов. Появление апсары вводит их в грех и сбивает с пути истинного, вместе с семенем (вовсе не обязательно попадающим в лоно апсары) уходит и их мощь.

В общем, индуизм не выдержал плотского искуса и не поднялся до Платоновых высот развеществленного эроса. Но не одним же философам есть место в этом мире; как прекрасно описал древний поэт жен ланкийского демона Раваны («Рамаяна», кн. 5):

Их множество было, с небесными девами схожих.

В роскошных одеждах они возлежали на ложах.

Полночи для них протекло в неуемном веселье,

Покуда красавиц врасплох не застигло похмелье.

Запястья, браслеты ножные на сборище сонном

Затихли и слух не тревожили сладостным звоном.

Так озеро, полное лотосов, дремлет в молчанье,

Пчела не жужжит, лебединое смолкло ячанье.

На лица, как лотосы, благоуханные, некий

Покой опустился, смежая прекрасные веки.

Раскрыть лепестки и светило встречать в небосводе,

А ночью сомкнуться – у лотосов нежных в природе!

…

И впрямь ослепительны эти избранницы были.

Как с неба упавшие звезды-изгнанницы были!

Уснувшие девы, прекрасные ликом и станом,

Раскинулись, будто опоены сонным дурманом.

Разбросаны были венки, дорогое убранство,

И кудри свалялись, и тилаки стерлись от пьянства.

Одни растеряли ножные браслеты с похмелья,

С других соскользнули жемчужные их ожерелья.

Поводья отпущенные кобылиц распряженных, —

Висят поясные завязки у дев обнаженных.

Они – как лианы, измятые стадом слоновьим.

Венки и подвески разбросаны по изголовьям.

Округлы и схожи своей белизной с лебедями,

У многих красавиц жемчужины спят меж грудями.

Как селезни, блещут смарагдовые ожерелья —

Из темно-зеленых заморских каменьев изделья.

На девах нагрудные цепи красивым узором

Сверкают под стать чакравакам – гусям златоперым.

Красавицы напоминают речное теченье,

Где радужных птиц переливно блестит оперенье.

А тьмы колокольчиков на поясном их уборе —

Как золото лотосов мелких на водном просторе.

И легче в реке избежать крокодиловой пасти,

Чем власти прельстительниц этих и женственной страсти.

Цветистых шелков переливчатое колыханье

И трепет серег вызывало уснувших дыханье.

Раскинув прекрасные руки в браслетах, иные

С себя дорогую одежду срывали, хмельные.

Одна у другой возлежали на бедрах, на лонах,

На ягодицах, на руках и грудях обнаженных.

Руками сплетаясь, к вину одержимы пристрастьем,

Во сне тонкостенные льнули друг к дружке с участьем.

И, собранные воедино своим властелином,

Казались гирляндой, облепленной роем пчелиным, —

Душистою ветвью, лиан ароматных сплетеньем,

Что в месяце «мадхава» пчел охмелили цветеньем.

И Раваны жены, объятые сонным покоем,

Казались таким опьяненным, склубившимся роем.

Тела молодые, уборы, цветы, украшенья —

Где – чье? – различить невозможно в подобном смешенье!

…

В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи,

Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье.

В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах,

В подвесках алмазных узрел Хануман лунолицых.

И царский дворец показался ему небосводом,

Что в ясную полночь блистает светил хороводом.

Плясунья уснувшая, полное неги движенье

Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье.

Древесная вина лежала бок о бок с красоткой,

Похожей на солнечный лотос, плывущий за лодкой.

Уснула с манкукой одна дивнорукая, словно

Ребенка баюкая или лаская любовно.

Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала,

Как будто любовника в сладостном сне обнимала.

Казалось танцовщица с блещущей золотом кожей

Не с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе.

С похмелья уснувшая дева движеньем усталым

Прильнула своим обольстительным станом к цимбалам.

Другая спала, освеженная чашей хмельною,

Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною.

Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка,

Красавицу сон одолел – опьяненью уступка!

Иной луноликой – прекрасные бедра подруги

Во сне изголовьем служили, округлы, упруги.

Уснув, музыкантши, – как будто пред ними любимый, —

Сжимали в объятьях адамбары, флейты, диндимы.

И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба,

Одно бесподобное ложе стояло особо.

Красы небывалой и нежного телосложенья

Царица на нем возлежала среди окруженья,

Бесценным убором своим из камней самоцветных,

Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных

И собственным блеском сиянье чертога удвоив.

Мандодари – звали владычицу здешних покоев.

Была золотисто-смугла и притом белолица,

И маленький круглый живот открывала царица.

Сверх меры желанна была эта Ланки жилица!

Закончим этот раздел тоже стихами – но уже европейскими. Луис де Камоэнс (ок. 1524–1580 гг.), великий бард Португалии и открытия Васко да Гамой (1460–1524 гг.) морского пути в Индию, в своем эпосе «Лузиады» весьма причудливо связал обе наши темы – Индию и Афродиту небесную Платона – по крайней мере, таково мнение греческого ученого Периклиса Хаджикириакоса: «Сходный